Как явствует из шнурка, селедки и утюга, Мельникова-Григорьева презентует в Риге свою книгу «Безделушка, или Жертвоприношение простых вещей», выпущенную московским издательством «Новое литературное обозрение».

«Безделушка, — говорит автор, — это вещь, в языковой интуиции наделенная смыслом отсутствия смысла. Вещь, ни для чего не предназначенная. Мелкий — но и редчайший! — случай проявления праздной пустоты в культуре. Вещь пустая, для себя самой, категория материального мира, сопоставимая с такими понятиями, как чистая идея, чистое искусство. Один из парадоксов, на которых стоит культура».

Здесь следует обратить особое внимание на безупречность научного бэкграунда автора «Безделушки»: ученица знаменитого Ю.М.Лотмана, ныне старший научный сотрудник Тартуского университета, семиолог и культуролог, стипендиат фонда Фулбрайта и трехкратный стипендиат фонда фон Гумбольдта, член Международной ассоциации семиотических исследований (IASS), входит в редколлегии журналов «Труды по знаковым системам» и Amsterdam International Electronic Journal for Cultural Narratology и т.д. (см. «Википедию»).

И одновременно — великолепный рассказчик с богатым опытом выступлений перед любой аудиторией, парадоксальный мыслитель и любимица не только эстонских интеллектуалов.



Общение с Еленой Мельниковой-Григорьевой за чашкой кофе пройдет в среду, 4 сентября, в 18:00, в кафе книжного магазина Polaris в т/ц Domina (ул. Иерикю, 3). Вход — бесплатный.


И для ознакомления — фрагмент из книги «Безделушка»:


Курительная трубка


Основным объектом рассмотрения будет именно голландская глиняная трубка, но прочие трубки тоже не исключаются. Нам также придется обращаться снова и снова к мотивной и иконографической ауре сигареты в той мере, в какой она пересекается с мотивной аурой трубки.

Чтобы совсем не потерять из виду тему импотенции [начатую в предыдущей главе «Табакокурение» — прим. IMHOclub.lv], начнем с парных натюрмортов Ван Гога «Стул Гогена»:

Илл. 11. Van Gogh, Vincent «Vincent's Chair with Pipe». December 1888. Oil on canvas. National Gallery, London, UK. Olga's Gallery

и «Стул Ван Гога с трубкой»:

Психоаналитические коннотации напрашиваются и не проходят незамеченными (см. Blum 1958). Для нас, однако, важно, как именно вписывается в этот круг фаллозамещений мотив табака и трубки. Удивительные работы. Портреты в стульях. Вещи, уподобленные людям – их владельцам.

Это давний прием натюрмортной живописи, можно указать на составные портреты-натюрморты Арчимбольдо. Этот прием не чужд и литературе, вспомним «Мертвые души» Гоголя. Кстати, именно эта формула-оксюморон как нельзя больше подходит для определения статуса вещи в натюрморте – мертвые души Ван Гога и Гогена в стульях. Реификация персоналий, но и персонификация вещей.

Самым поразительным в этих парных характеристиках кажется генитальная самокритичность или умаление автора. Стул Гогена демонстрирует откровенно эрегированную, да еще и ярко пылающую свечу на вывернутых чреслах-седалище. В то время как автопортрет представляет весьма невеликую трубку, лежащую на боку в небольшой лужице просыпанного табака на соломенном сиденье. Впрочем, Ван Гог предусмотрел некоторую компенсацию. За плетеным стулом виднеется ящик с проросшим луком, что дает возможность прочитать сочетание мотивов как – «весь я не умру» или возрождение в природе. Однако этот компромисс был достигнут уже в ходе доработки вещи, изначально стул с поникшей трубкой был единственным метонимическим замещением персоналии.

Конечно, валентность этой комбинации мотивов не может быть редуцирована к теме импотенции, однако, кажется очевидным, что эта тема наличествует, пусть и в сублимированном виде. Это разительно похоже на пропаганду против курения, скажем, постера, снабженного подписью «Плохо кончишь!».

Трубка по Ван Гогу попадает в этот круг мотивов первородного греха – memento quia pulvis es et in pulverem reverteris, земля к земле, прах к праху, «все пройдет как с белых яблонь дым» (ключевое слово – дым).

Хотя конечно все эти коннотации сексуальной немощи возможны лишь на фоне отчетливых фаллических ассоциаций. Современная реклама использует эти иконографические потенции трубки с иронией близкой к гениальности.

Эта работа Алексея Соловьева скорее пародирует рекламу, однако зачастую между рекламой и пародией на нее грань провести практически невозможно. Забавно, что у трубки, по всей видимости, оба конца амбивалентно могут репрезентировать свои прообразы – у Ван Гога это загубник, здесь – чашечка.

История распространения табака поражает скоростью, до того невиданной в культуре. Вот выписка из «Истории экономического быта Европы» Кулишера: «Наконец, из Америки был привезен и табак (название от острова Tabago, или Tobago, почему на разных языках – tabac, Tabak, tobacco), впервые уже Колумбом, затем – испанцем Орвиедо; доставленные им семена дали возможность разводить табак как садовое растение, в Испании. Табак, подобно другим колониальным товарам, применялся первоначально как лекарственное снадобье, которому приписывалась специфическая сила. В 1560 г. его исследовал Жан Нико, французский посланник при португальском дворе, и нашел в нем одурманивающее вещество, которое по его имени было названо никотином. Он послал листья и семена табака во Францию королеве Катерине Медичи. Уже в 1600 г. курили и нюхали в Старом Свете табак на протяжении от Лиссабона до Пекина и от Исландии до Мыса Доброй Надежды. Началось с матросов, побывавших в Америке (которые жевали табак); в 1585 г. появились в Англии tadakhauses и «это вонючее, в поношение господу употребляемое растение» стало распространяться среди населения. Сначала его нюхали, затем стали и курить трубками.

Духовенство в Англии заявляло, что табак вреден для здоровья, уменьшает умственные способности, вызывает нечистоплотность и отрицательно влияет на общественное настроение. В Германии оно находило, что те, кто «пьют» табак, лишаются вечного блаженства, курят фимиам дьяволу. После заповеди «не прелюбодействуй» прибавляли «и не кури табаку». Яков I в Англии написал две брошюры против табаку, и ими было вызвано избиение народом людей, куривших и нюхавших табак. Дворяне, уличенные в «смертном грехе» куренья, были изгнаны из Лондона, и у них были острижены бороды. В Швейцарии курильщиков выставляли позорному столбу. В Московском государстве «богомерзкая трава» была проклята патриархом, и по Уложению 1649 г. за продажу и курение табаку велено резать носы, рвать ноздри и ссылать в дальние города. Но никакие кары не помогали; государству пришлось отказаться от запрещений, наказывая потребителей табаку лишь взиманием особого налога и используя таким образом это потребление в фискальных целях». – Кулишер 2004: 2: 32. Отметим попутно соседство древнейшей и новой заповедей – не прелюбодействуй и не кури.

К нашей теме непосредственное отношение имеют еще и даты: 1560, когда табачное растение завозят в Голландию, и 1623, когда трубка появляется в натюрморте Vanitas на полных правах. Сигареты, кстати, появляются тоже не в 20 веке. Это продукт Наполеоновских войн в Испании 1792-1815. Возможно, что сигарета означала большую степень мобильности, удобнее было курить во время военных действий, а война всегда есть мощный коммуникативный механизм. По всей Европе сигареты разошлись уже во время Крымской войны 1856 года.

Почему табак распространяется так быстро? Кажется потому, что вдобавок к наркотичности он исключительно коммуникативен, отсюда столь мощная экспансивность. Кофейни, открывающиеся по всей Европе с середины XVII века, оказываются некими локальными узлами-обменниками самого разнообразного коммуникативного характера. Снова Кулишер: «В 1652 г. возникла первая кофейня в Лондоне, и вскоре кофейни стали необходимым учреждением Лондона, которым он особенно отличался от других городов; они стали домом для лондонского жителя, так что люди, искавшие кого-либо, спрашивали не улицу, где он живет, а посещает ли он «греческую кофейню» или «радугу». При этом каждое знание или профессия, каждое религиозное или политическое направление имело свою особенную кофейню, где обсуждались важные вопросы в области литературы и политики, где выступали ораторы, где можно было узнать все последние новости (при отсутствии газет), получить совет врача, где, наконец, совершались и коммерческие операции.

Приезжие удивлялись, как люди, имеющие свои жилища, могли покидать их, чтобы часами проводить время в ужасной, наполненной дымом атмосфере, где сидели, как в тумане, и усиленно курили или нюхали табак. Правительство первоначально пробовало с этим бороться, находя кофейни опасным явлением, но вынуждено было отказаться от мер, направленных против них. К концу XVII в. их насчитывалось свыше тысячи, кофе продавался с сахаром и без сахара, вместе с ним подавалась и трубка табак, имелся и шоколад». – Кулишер 2004: 2: 33.

Как можно объяснить эту коммуникативность? Отчасти, полагаю, дело тут в праздности, в бессмысленности этого занятия – курения. Это предлог коммуникации ради нее самой, подчеркиваемый новизной продукта на начальных этапах этой крезы. Причем, привычное курение табака в отличие от алкоголя, который может мотивировать общение так сказать развязыванием языка химически, даже не дает сколько-нибудь заметных смещений сознания. Курят просто так, просто занимая время курением, ни для какой более цели. Ну разве что опять-таки, чтобы выслушать байку о Новом Свете, о дальних морских путешествиях и неведомых народах. Можно рассматривать эту экспансию как первые шаги европейского туризма. Эта одержимость туризмом второй половины XX века, длящаяся и посейчас, есть очевидное порождение постколониальной эпохи. Табак начинал свою карьеру как колониальный товар. Массовое наводнение Европы экзотическими безделушками – вещами, изъятыми из аутентичной функциональной среды – есть результат эпохи Великих географических открытий.

Мне кажется мотивно закономерным то, что сигарета так прочно и надолго прилипает к нижней губе советского туриста-романтика, бацающего на гитаре у ночного костра: «Милая моя, солнышко лесное». Костер и сигарета имеют довольно сильно пересекающуюся мотивную ауру.

Эта мотивная аура и определяет культурную репутацию курения, что в свою очередь определяет иконографическую валентность объекта нашего рассмотрения – трубки в натюрморте. Показательно здесь то, что именно в искусстве трубка и табак оказываются изначально помещены в мотивный круг смертности и тщетности, в то время как естественнонаучное отношение и социальное отнюдь не столь однозначны в ранних трактовках этого препарата. (Богданов 2004: 289-291, – табак рекомендовался поначалу и зачастую в качестве медицинской панацеи). Почему же в иконографии ситуация иная? Потому что трубка и табак оказываются включены в уже существующую систему мотивов с устоявшимися культурными смыслами. В первую очередь, это конечно дым. Ключевое слово или ключевой образ дыма. Табак не только курили, но и нюхали, и жевали, но этот его модус очень мало отразился в изобразительном искусстве. Трубка же быстро становится одним из самых излюбленных компонентов как натюрморта, так и жанровой сцены в голландской и фламандской живописи.

В жанровой барочной живописи трубка используется в качестве почти необходимого атрибута попойки, как простоватой – солдатской, так и явно более высшего класса. Частенько винопитие происходит на фоне географических карт и с привлечением женщин, то есть мотивов куртуазного ухаживания и соблазна.

В картине Габриеля Метсу «Спящий охотник»

все атрибуты вокруг актантов укладываются в набор, типичный для натюрморта Vanitas c явным акцентом на сексуальную коммуникацию, оформленную соответствующими метафорами, могущими составить счастье любого последовательного фрейдиста. Трубка между ног спящего рифмуется с ружьем (линии трубки и ствола образуют кроме того композиционный треугольник) в качестве пары – воспоминание об охотничьем подвиге – покой и отдых (читай – импотенция). Заметим, что у ног героя лежит еще и разбитая трубка. Битая дичь также дает оттенок и тщетности смерти, и сексуальности. Женская фигура снабжена кувшином с вином и стаканом и помещена на фоне дверного проема с восходящей наверх, в полумрак лестницей.

В подобных жанровых сценах действительно трубка оказывается как бы частью картины в картине – натюрморта Vanitas внутри жанровой куртуазной сцены.

Картина Хальса из Эрмитажной коллекции вполне типична в этом отношении. На столе жаровня – миниатюрный алтарь-жертвенник, рядом на столе навалены белые тонкие глиняные трубки. Вино разумеется также в ходу. На полу другие атрибуты тщетности и разврата – игральные карты, снова разбитые трубки и устричные раковины. Устрицы при видимом отсутствии женщин делают намек на сексуальную вовлеченность участников этой праздной коммуникации.

Хрупкость глиняной трубки, как видим, частотно подчеркивается в этом контексте. Хрупкость глины как материала здесь существенна, это дает аллюзию на хрупкость человеческой плоти, слепленной богом из глины, а иконически указывает на хрупкие белые кости.

Специфический круг смысловых коннотаций Vanitas можно обнаружить также и в вербальных текстах вокруг глиняной трубки. Это дает эмблематическое подтверждение и легитимность всем нашим иконографическим интерпретациям. Вот текст "So oft ich meine Tabakspfeife" из альбома Анны Бах, положенный Иоганном Себастианом Бахом на музыку:

Так славно трубку на досуге
Набить добротным табаком.
Нет у меня верней подруги,
Мне веселее с ней вдвоем.
Мысли яснее, чище ум...
Но не избегнуть горьких дум.
Трубку в руке сожму покрепче,
Ведь ей разбиться так легко...
Глину нельзя обжечь навечно,
Бег жизни не сдержать рукой.
Все мы из глины, все – одно,
Нам в прах вернуться суждено.
Дым улетит в одно мгновенье,
Трубка пуста, и прах остыл...
Так наши жалкие свершенья
Не донести нам до могил.
Слава земная, словно дым,
Над прахом стелется немым.
Уголь горячий – пальцам больно;
Трубку прочистив, я вздохну,
И о грехах своих невольно
Думать с раскаяньем начну:
Адское пламя жжет больней,
Вечно гореть куда страшней.
...Где бы я ни был с трубкой славной,
С ней провожу вечерний час:
К жизни разумной, благонравной
Куренье приучает нас.
Сквозь дым, незрима и легка,
Молитва сходит с языка.
(Перевод Ю. Фридман)

Трубка в этом стихотворении хрупка подобно человеческой плоти. Дым и пепел служат напоминанием о краткости земного бытия, огонь — о потустороннем мире, адском пламени. Кроме того о трубке говорится как о подруге в начале, а в конце — как об инструменте коммуникации с богом в молитве.


Окончание — здесь