Мемуары важных политических деятелей редко бывают правдивы. Это понятно: автор, сознающий свою историческую ответственность, стремится построить свой рассказ так, чтобы мотивировка его собственных поступков была по возможности благородной и даже возвышенной, а если это не удается, старается вовсе отречься от участия в описанных событиях. Словом, о многих мемуарах известных людей можно сказать то, что в свое время написал Анри Рошфор по поводу воспоминаний Эмилия Оливье: “Оливье лжет так, как если бы он до сих пор все еще был первым министром”.

    В книжных магазинах можно приобрести мемуары бывшего министра внутренних дел Алоиза Вазниса “Информация к размышлению”. Особое место в книге уделено судьбоносным дням 1990-91 годов. Моменты острейшей политической борьбы за независимость Латвии расписаны буквально по минутам. Фигурантами мемуаров стали Михаил Горбачев, Борис Пуго, Чеслав Млынник и многие другие персонажи, чьи дела, несомненно, повлияли на историю нашей страны. Да и сам автор, что и говорить, - человек-легенда.

    Досье

    Первый министр внутренних дел независимой Латвии (1990-91 гг.) Алоиз Вазнис родился 11 марта 1934 года. До 1957 года работал культоргом в туберкулезной больнице, музыкантом в ресторане «Лира». В 1958 году закончил юрфак ЛГУ. Более 35 лет находился на оперативной работе, был начальником уголовного розыска и начальником ОБХСС. За борьбу с преступностью награжден орденом Красной Звезды, медалью «За боевые заслуги». В соавторстве с Андрисом Криевсом написал сценарий детективного фильма Рижской киностудии «Малиновое вино». Сегодня Алоиз Вазнис - присяжый адвокат.

    - Господин Вазнис, что заставило вас взяться за перо?

    - Иногда создается такое впечатление, что новая история независимой Латвии начинается где-то в 1994 году. Почему-то события 1990-91 годов большинство наших политических видных деятелей вспоминать не любят. Я понял, что могу рассказать людям о том, что никогда и нигде не звучало.

    - Ваши воспоминания о событиях тех лет довольно сильно разнятся с тем, что рассказывают, к примеру, на своем официальном сайте бывшие рижские омоновцы, которые ныне входят в состав тюменского ОМОНа. Приведу цитату.

    “Один только вид нашей машины отбивал у хулиганов всякое желание совершать что-либо. Однажды взяли одного торговца с тремя ящиками водки и провели с ним воспитательную работу. Отвезли его на берег Даугавы и заставили «продезинфицировать» нашу машину, а потом в одежде отправили его в заплыв на другой берег. Направление показывали автоматными трассерами. Натерпелся он, конечно, зато больше водкой не спекулировал.

    А потом наступило 4 мая 1990 года, когда на пост министра внутренних дел Латвии был назначен Алоиз Вазнис. Он сразу же попытался вовлечь рижский ОМОН в политику, и 15 мая по его приказу милицейский спецназ разогнал демонстрацию сторонников Интерфронта, протестовавших против Декларации о независимости Латвии. Спустя три месяца, 15 августа, Вазнис приказал ликвидировать в отряде партийную организацию, но омоновцы отказались. С этого момента официальная Рига характеризовала все действия «черных беретов» как попытки помешать восстановлению независимости страны. Из борцов с преступниками омоновцы превратились во врагов латышского народа.

    17 января Вазнис издал приказ, разрешающий сотрудникам МВД Латвии применять оружие при охране объектов, то есть против рижского ОМОНа. 20 января машины ОМОНа, проезжающие рядом со зданием МВД, обстреливают неизвестные. В ответ «черные береты» берут министерство на абордаж - четверо убитых, восемь раненых. У ОМОНа потерь нет...”

    - Факты, упомянутые омоновцами, не соответствуют действительности. Так, 4 мая 1990 года я еще не был министром, а работал в ОБХСС. Я не пытался втянуть ОМОН в политику, а также не отдавал приказ о разгоне демонстрации Интерфронта. МВД тогда возглавлял Бруно Штейнбрик, и эти дела на его совести. Штейнбрик надеялся, что, дав команду разогнать интерфронтовцев, он удержится в министерском кресле. Не отдавал я и приказа о ликвидации в отряде партийной организации. Я издал приказ о деполитизации всей системы внутренних дел. Считаю, что это было правильным решением. Так должно быть и сегодня. Но, к сожалению, ныне в определении высших постов в министерстве все решают политические игры, а не профпригодность.

    - А как же история с изнасилованием жены одного из омоновцев?

    - Это чушь. Не было не то что возбуждения уголовного дела, но даже заявления в полицию об изнасиловании. Скажу больше — Кузьмин, которому Млынник предложил подобную провокацию, отказался со словами: «Почему мою, давай твою?!» Нашли другого дурачка, не побоявшегося скандальной огласки.

    Но вернемся все же к воспоминаниям омоновцев. Политработник ОМОНа Андрей Чецкий, бывший сотрудник ГРУ, заявил мне, что отряд будет исполнять только такие мои приказы, которые не противоречат Конституции СССР и ЛССР и которые они сочтут правильными. Тогда я сказал, что такое подразделение Латвии не нужно, и позвонил по телефону ВЧ (всесоюзный чрезвычайный) министру внутренних дел СССР Вадиму Бакатину. Разъяснил ему ситуацию и предложил вывести подразделение ОМОНа из Латвии или вообще расформировать его. Бакатин согласился, что при таких обстоятельствах ОМОН надо расформировывать. Но он уехал в срочную зарубежную командировку, а приказ номер 367 от 2 октября 1990 года о временной передаче ОМОНа в подчинение 42-й дивизии ВВ СССР подписал замминистра Шилов. Впрочем, 42-я дивизия была дислоцирована и в Латвии, и в Литве, и омоновцы остались в Риге.

    - В вашей книге есть такой эпизод: на визит к президенту СССР Михаилу Горбачеву вы пришли с пистолетом Макарова...

    - Все получилось случайно. 15 февраля 1991 года я прилетел в Москву на расширенное заседание коллегии МВД СССР. В ходе его министр внутренних дел Пуго внезапно сообщил всем нам - республиканским министрам и своим заместителям, - что мы отправляемся в Кремль на прием к президенту. Я был вооружен - с боевым пистолетом в кобуре на ремне. По логике вещей, надо было бы оставить его в сейфе у Пуго. Но я не мог себе этого позволить: знал, что обратно свое табельное оружие могу и не получить. Решил, что оставлю его у кремлевской охраны. Но выяснилось, что никакой охраны нет: нас вообще никто не проверял. Так и зашел в кабинет Горбачева при оружии. Беспокоился лишь о том, чтобы случайно не расстегнулась пуговица пиджака, - было бы основание пристрелить меня на месте.

    - А какое впечатление на вас произвел Михаил Сергеевич?

    - Горбачев тогда меня откровенно разочаровал. До этого я считал его куда более эрудированным и дипломатичным. Он же произвел впечатление человека, который абсолютно не умеет слушать. Я в тот день вспомнил анекдот о чукче, который писатель, а не читатель... Кроме того, каждые две-три минуты в кабинет заходил чиновник и клал перед Горбачевым на стол записки. У меня тогда даже возникло ощущение, что ему подсовывали шпаргалки с информацией по дальнейшему ходу разговора.

    - А почему все же вы не оставили пистолет у Пуго?

    - С Пуго у меня был конфликт. Как раз из-за ОМОНа. Из Задвинья в сторону Вантового моста ехала машина оперативной части МВД с сотрудниками в штатском. Когда они были недалеко от Дома печати, то увидели, что на земле лежит человек, и омоновцы избивают его ногами. Остановив автомобиль, они стали фотографировать сцену. Заметив это, омоновцы кинулись вдогонку за микроавтобусом. Открыли огонь из автоматов, попали по колесам, вытащили из машины сотрудников, засветили пленку, избили людей и порвали их служебные удостоверения, да еще и с издевательской репликой - мол, Вазнис выпишет новые. Немедля я позвонил по ВЧ Борису Пуго. Рассказал ему об этом случае и потребовал, чтобы он призвал ОМОН к порядку. Пуго ответил, что ОМОН охраняет имущество компартии, и вообще у него имеется совершенно иная информация обо всех этих событиях. В таком случае, сказал я, если он руководствуется информацией не от министра республики, а из какого-то другого источника, мне с ним говорить не о чем, - и положил трубку. Так в наших отношениях произошло короткое замыкание. Оставить ему пистолет - означало бы капитуляцию. А я сдаваться не привык. Тем более без боя!

    - Спасибо за беседу.

Теория «бюрократического коллективизма».

Вскоре после прихода Гитлера к власти немецкий «левый коммунист» Гуго Урбанс пришел к выводу, что на смену капитализму идет новая историческая эра «государственного капитализма». Первыми образцами этого режима является Италия, СССР, Германия. Политических выводов из своей теории Урбанс, однако, не сделал. Недавно итальянский «левый коммунист», Бруно Р., принадлежавший ранее к Четвертому Интернационалу, пришел к выводу, что на смену капитализму идет «бюрократический коллективизм»*. Новая бюрократия есть класс. Ее отношение к трудящимся есть коллективная эксплуатация, пролетарии превратились в рабов тоталитарного эксплуататора.

* Bruno Rizzi, "La bureaucratisation du monde", Paris, 1939. (Редакция «Бюллетеня Оппозиции»).

Бруно Р. берет за общие скобки плановое хозяйство СССР, фашизм, национал-социализм и «новый курс» Рузвельта. У всех этих режимов есть, несомненно, общие черты, которые, в последнем счете определяются коллективистскими тенденциями современного хозяйства. Ленин еще до Октябрьской революции формулировал главные особенности империалистского капитализма: гигантская концентрация производительных сил, срастание монополистского капитала с государством, органическая тенденция к диктатуре, как результат этого срастания. Черты централизации и коллективизации определяют и политику революции и политику контр-революции; но это вовсе не значит, что между революцией, термидором, фашизмом и американским «реформизмом» можно поставить знак равенства. Бруно уловил тот факт, что тенденции коллективизации принимают, вследствие политической прострации рабочего класса, форму «бюрократического коллективизма». Явление само по себе бесспорно. Но где его пределы, и каков его исторический вес? То, что для нас является деформацией переходного периода, результатом неравномерности развития разных факторов общественного процесса, Бруно Р. принимает за самостоятельную общественную формацию, в которой бюрократия является господствующим классом. Бруно Р. имеет во всяком случае то преимущество, что пытается перевести вопрос из заколдованного круга терминологических заимствований в плоскость больших исторических обобщений. Тем легче вскрыть его ошибку.

Как многие ультра-левые, Бруно Р. отождествляет по существу сталинизм и фашизм. С одной стороны, советская бюрократия усвоила себе политические методы фашизма; с другой стороны, фашистская бюрократия, которая пока ограничивается «частичными» мерами государственного вмешательства, идет и скоро придет к полному огосударствлению хозяйства. Первое утверждение совершенно правильно. Ошибочным является утверждение Бруно, что фашистский «анти-капитализм» способен дойти до экспроприации буржуазии. «Частичные» меры государственного вмешательства и национализации отличаются, на самом деле, от планового государственного хозяйства, как реформы отличаются от революции. Муссолини и Гитлер лишь «координируют» интересы собственников и «регулируют» капиталистическое хозяйство, притом преимущественно в военных целях. Иное дело — кремлевская олигархия: она имеет возможность руководить хозяйством, как единым целым, только благодаря тому, что рабочий класс России совершил величайший в истории переворот имущественных отношений. Этого различия нельзя упускать из виду.

Но если даже допустить, что сталинцы и фашизм с разных концов придут когда-нибудь к одному и тому же типу эксплуататорского общества («бюрократический коллективизм», по терминологии Бруно Р.), это вовсе еще не выведет человечество из тупика. Кризис капиталистической системы вызывается не только реакционной ролью частной собственности, но и не менее реакционной ролью национального государства. Еслиб отдельным фашистским правительствам и удалось создать у себя систему планового хозяйства, то помимо неизбежных, в конце концов, революционных движений пролетариата, не предусмотренных никаким планом, сохранилась бы и даже чрезвычайно возросла бы борьба между тоталитарными государствами за мировое господство. Войны пожирали бы плоды планового хозяйства и разрушали бы основы цивилизации. Бертран Рассел полагает, правда, что какое-либо победоносное государство может, в результате войны, объединить в тоталитарных тисках весь мир. Но еслиб даже такая гипотеза осуществилась, что более, чем сомнительно, военное «объединение» имело бы не большую устойчивость, чем версальский мир. Национальные восстания и усмирения закончились бы новой мировой войной, которая могла бы стать могилой цивилизации.

http://web.mit.edu/fjk/www/Trotsky/sochineniia/1939/19390925.html\читать полностью\