Сосредоточившись на проблемах жизни города Огре, мне как редактору местной русской газеты как-то все недосуг было обратить внимание на края. Хотя с 2009 года наше городское самоуправление в результате административно-территориальной реформы стало краевым, объединив девять волостей. В этих волостях русскоязычных проживает очень мало, а электората ЦС и ЗаПЧЕЛ в каждой волости в буквальном смысле один-два — и обчелся. В таком же количестве я могу вспомнить свои визиты в волости.

Как то делала репортаж об экспозиции Эйзенштейна в Кейпене, уже лет пять (!) собираюсь в Таурупе. Там живет русская семья фермеров – бывших инженеров, которые продали квартиру в Риге, купили хутор и сейчас выращивают курей, гусей и уток.

Но не о них речь. Недавно появилась необходимость вкратце на русском языке сделать описание каждой из волостей Огрского края. Это Крапе, Кейпене, Лаубере, Мадлиена, Мазозоли, Менгеле, Огресгалс, Сунтажи, Таурупе. Кинулась в интернет – информации на русском ноль, да и на латышском очень скупо. Кое-что прислала пресс-служба нашей думы. Начала переводить и по вскользь упомянутым фамилиям стала копать в интернете и других источниках.

И оказалось... «там русский дух, там Русью пахнет», в сугубо латышских волостях! Начну с того, что по одной из легенд российская императрица Екатерина Первая (Марта Скавронская) — из Огресгалса. Жила она, по свидетельству одной местной жительницы, на хуторе «Мазсалдати». Из-за домогательств барона сбежала в Алуксне к пастору Глюку (Глику), далее история известна.

Кейпене. Здесь с 1977 года под защитой государства находится Кейпенский парк (5,97 га) с ценными деревьями, например, там есть ореховые деревья с диаметром ствола от 2,9 до 3,4 метра. Парк был создан в XIX столетии в поместье барона Левиса-оф-Менара. О роде Левис-оф-Менаров стоит упомянуть особо. Этот дворянский род родом из Шотландии.

Известно, что сыновья шотландских дворян были вынуждены служить в армии европейских стран, т.к. их земля не была плодородной и не могла их прокормить. И поэтому не удивительно, что в XVI веке в шведских войсках можно встретить фамилию Левисов. Дворянский род Лeвис-оф-Менар был довольно многочислен на территории Лифляндии, Курляндии и Эстляндии.

Отмечу исторические факты, о которых в современной Латвии стараются не говорить. Дело в том, что в 1710 году Левиc-оф-Менары оказались российскими подданными. И в нескольких поколениях представители их рода становились офицерами или учеными, верно служа России (!). В латышском энциклопедическом словаре Latviešu konversācijas vārdnīca указаны сразу четыре представителя рода фон Левиcов: физик и ботаник Оскар, специалист по лесному хозяйству Андреас, доцент Латвийского университета Карл и юрист Петр.

Парадокс: в словаре не нашлось места для самого известного представителя этого рода — генерал-лейтенанта Фридриха Левис-оф-Менара. Он был уникальным человеком: хороший полководец, политический лидер лифляндского дворянства, полиглот, знавший с десяток языков, историк, писатель, ученый физик и ботаник, а еще дядя Натальи Гончаровой — жены Пушкина и герой войны с Наполеоном.

Крапе. Из Клировой ведомости КРОППЕНГОФСКОЙ церкви за 1910 г.: «Приход открыт по указу Св.Синода от 06.07.1890 г. путем отделения от Сиссегальского прихода — 203 православных, от Кокенгузенского прихода — 590 православных, от Гросс-Юнгфернгофского прихода — 125 православных людей. Земля под церковные здания подарена Кроппенгофским помещиком бароном Николаем ФИТИНГОФОМ – ШАЛЕН. Всего имеется 69 десятин земли. Планы на землю имеются.

...Церковь построена в 1891 году на средства жертвователей пожелавших остаться не известными, деньги же в сумме 6670 рублей передал на строительство сам Владыка Арсений, из личного фонда пожертвованных на развитие православия в Прибалтийской губернии . Строительство вел мастер Пургайль. Закладка церкви совершена 28 мая 1891 года и к концу года была совершенно построена...»

Оказывается, Крапская волость с церковью Св. Арсения – обитель православия. Но в Таурупе меня ждало еще одно открытие. Здесь находится еще одна православная церковь Святой Марии Магдалены, где служил Янис Лицис (Страумите), автор бестселлера «Записки православного латыша». Кто такой? Что за церковь?

На сайте Латвийской православной церкви нахожу статью: «Этот храм царский, был построен в первой половине XIX века священником Янисом Лицисом по личному распоряжению императора Александра III... По Земельной книге это место называется Русская гора. На русской горе – латышский храм. Имя православного латышского священника Яниса Лициса, первого настоятеля этого храма, чудом вернулось к нам из забвения. Были найдены его дневники, поражающие особой глубиной, — о тогдашней жизни, о трудностях и радостях прихода, о его родителях, об их приходе к православной вере на этой земле...

Настоятель иерей Вадим Демченко сказал в одной из проповедей: «Этот храм можно назвать колыбелью латышского Православия! Именно в этом месте, в Видземе в сороковых годах XIX столетия за три года в Православие перешло 100 тысяч латышей. Здесь корни православных латышей. Все богослужения 140 лет велись и ведутся до сих пор на латышском языке...»

Фрагменты «ЗАПИСОК ПРАВОСЛАВНОГО ЛАТЫША» тоже можно найти в интернете. Особенно поучительны записи об отношении латышей к русским.



1868 г. Об отношении латышей к русским в 40-е годы XIX столетия

Я (...) часто слышал такой отзыв: если приходится ехать вместе с русскими извозчиками, тогда – чистое счастье. Происходит тебе в пути какое-либо несчастье, обернется воз – все останавливаются и приходят на помощь, что латыш делает очень редко.

Признание преимущества русских и уважение к ним принимает даже суеверный характер. Об этом свидетельствует латышское поверье: если у русского что-либо украдешь, схватишь с воза, то ни за что не можешь отойти от воза. От этого произошла поговорка: «Привязан, как к русскому возу».

Когда слыхано, чтоб русский извозчик тронул в дороге латыша? Может, не случится помочь, а уж ни за что не обидит. В городе вас тоже немец толкнет в шею из лавки или шинка, а русский сам зовет. Здесь и пять верст пройти страшно, а в России и пятьсот пройдете, никто тебя не обидит.

Не верьте немцу! Эхма! Что они знают про Россию? Вишь, их задор берет, что русские бабы их щами обварили, когда они с французом приходили Москву разорять. У нас царь сам христосуется на Святой с мужиком, а не то чтобы выгонял из церкви, а ваш немец и в кирху войти не хочет, когда вашего брата понаберется; а взойдет, так ваш брат не смеет и к дверям подойти! Они вас хуже собак держат...

У нас царь батюшка и Николай Чудотворец! Вы и Богу-то молится не умеете! Живете как свиньи! Вашей путры наша свинья есть не станет. А лошади какие? Да у нас больше бывает жеребенок, когда родится, чем ваша в четыре года. Смотри вон: под какого барина красным воротником, так никак не подберут под каретное дышло. Которую не подведут, все ниже дышла, а о длине и не говори, хоть тройку запрягай гусем! Вона! Запрягли никак десятерик, а дышло-то, дышло, так и ходит над головами, ушей не задевает, хорошо что дорога гладка, а чуть ямочка, так пожалуй и прихлопнет. Нет, у нас не то; у нас ваши господа лошадей покупают у мужиков!»

Но с особенным услаждением и благочестием слушали латыши, когда постоялец из русских рассказывал про своих святых и про их чудеса.

– Что ж это, подумали наконец латыши, с чего же немцы-то распускали слухи, что русские купцы убили такого-то мужика из такой-то далекой мызы, что будто бы нашли его в подвале или в погребе и т.п.? Уверяли так же (намеренно), что во всех русских лавках понаделаны западни с кольцами; что как только латыш войдет один в лавку, так хозяин ногой надавит кольцо и латыш провалится; что там его убьют и что в погребах, у русских всегда находят много убитых латышей.

И латыши этому верили долго, а все-таки ходили в русские лавки, ходили и побаивались, и потому принимали меры предосторожности, именно: входили всегда сам-третей и сам-четверть. Русские купцы, разумеется, были этому рады. Распущенные в народе немецкие бредни об них же им же обратились в пользу. Глядя на собиравшиеся к ним артели, они только посмеивались, приговаривая: «Мое ко мне всегда придет» и становились еще ласковее и приветливее к латышам.

«В Риге мы все покупаем у русских, – читаем в «Записках», – продаем тоже больше все русским, и останавливаемся на русских постоялых дворах: там хозяин хоть сено не крадет для своих коров. У русского купца не нужно руки целовать, как у немца, и шапки не нужно ломать… Хозяин сам зовет и просит, а немец не хочет и в лавку пустить. Русский купец пересчитывает все предметы, не нужно ли того… В русской лавке (латыш) мог копаться целый день, перерыть, торговаться сколько угодно, сулить одну копейку за рублевый котел – купец нисколько не обидится, а только сострит: «деньги хорошие, да маловато», и не обидится, не выгонит из лавки…

Обманывали, это правда! Но зато личной обиды не наносили. Латыш иногда и пожалуется ему на него самого, что обвесил, или обмерил, или дал не ту вещь, которую выбрал: купец в карман за оправданием не полезет. Скажет, что ошибка или нечаянно случилось и прибавит: да ведь, ты любезный обеднел-то не оттого, что я тебя надул на копейку; поди – барин то дерет и шкуру с плеч и корову за рога тащит из хлева.

Латыш совершенно убеждался в невинности русского купца, и опять у него покупал. Он продает дешевле немца, в придачу подчует шнапсом, дает листов пять табаку, известковую трубку, сам еще засунет за ленточку шапки; если при тебе сын или кто-либо из малых, и того не забудет, крендель или пряник грошовый подарит; при прощании руку подаст, спросит, из какой мызы, усадьбы, как имя, фамилия, служба, звание.

Приедешь в другой раз в город, а уж он тебя издали опознал, зовет по имени! Лестно! Еще в шутку назовет гордецом. Ну, взойдешь: чего нужно? Спросит, здорова ли жена, дети? Хоть он и знать не знает, водятся ли у него жена и дети. До здоровья их тоже дела мало, а все-таки, в случае, укажет лекарство: мол, выпарится или чайку напиться. «А есть у вас чай?» – «Есть». – «Почем? Грошей за пять можно?» – «Можно». – Купец отпустит цидульку трехгрошовую вместо пятигрошовой, но во время вешания и упаковки непременно спросит, давно ли в Ригу приехал, каков урожай, умолот, посев озимого, что привез, кому, за сколько продал, пожалеет, что дешево продал, он, мол, больше бы дал.

Взойдет другой крестьянин – купец бросает расспросы на полслове, а латыш все тянет свой рассказ, которого купец не слушает и даже не имел намерения слушать; он уже торгуется с другим, зовет третьего. Кончил латыш рассказ, расплатился; тут лавочник еще ласковее проведет, поблагодарит за рассказ, которого не слушал, похвалит ум, которого тот не выказал; спросит еще: не волостной ли он? Мужик начинает новую повесть про волостных, их глупость, несправедливость... А вот, кабы я был, вот бы я! «Да, да! Ваша правда, да, – скажет лавочник, – кабы вы были волостным, и нам бы лучше было, а то просто беда; я удивляюсь, почему вы не волостной, такой, право, умный!» – Все это для мужика латыша, много и очень много значило».

От этих же купцов, от солдат-постояльцев в сознании латыша возникает образ русского крестьянина. «Русский мужик… даром что крепко держит пост, одним блюдом не доволен; подавай другое… Русский поест хорошего полновесного хлеба, запьет квасом, чего-нибудь еще потребует, зато и не зябнет; идет зимою: грудь вольная, шея вольная и голая, а сам красной, как будто из бани вышел: пар так и валит, как с доброго коня».

Теплые слова Янис Лицис посвящает и русскому духовенству – архипастырям и иереям, которые в Латвии существенно отличались своим поведением от надменных лютеранских пасторов.

Русские солдаты ворчали на Лифляндию и этим вовсе того не подозревая, также внушали высокое понятие о России. Они говорили: «что за проклятая страна! Просто каторга. Ничего не найдешь! Ни веру, ни кожи лоскутика. Хоть лыком чини сапоги. Латыш и не знает, что такое вар и дратва... Ни одного не увидишь в сапогах. А все в какие-то плетенки с ушками обуты да в пастолы из сырой, коровьей или лошадиной кожи, со всею шерстью; да добро бы внутрь шерстью надевал, так нет же! Наружу носить! Да и скверно живет, словно скотина. Содрал шкуру у околевшей коровы, притащил сырую, растопырил на земле, посередь избы, прибил по всем углам деревянными спицами, посыпал золой, и лежит это безобразие в избе, пока понадобится резать на пастолы. Все на что ни посмотришь, как-то не по людскому!»

Наконец, устав рассказывать про Россию или ворчать про Лифляндию, импровизированный пропагандист, бывало, оглянет благоговейно внимающую толпу, ухватит какого-нибудь латыша за шею, обнимет и запоет: «Пойдем, братцы, в русскую землю! В русской земле житье!» (...)

О русских и России была сочинена даже песня... Тогда-то ее можно было слышать всюду, на каждом шагу, ее пели даже малые дети»: Иесим брали, уз Криевземи, Криевземе ир лаба дзиве!» Эту песню я знал еще тогда, когда бегал босиком. Знал ее и мой младший братик: и он, бывало, наестся и, покормив кота, пальцами выбрав из миски остатки муки, надевал миску на голову, и весь облитый кашей поднимался на ноги и пел о Русской земле.

Немецкие крики и брошюры не только не смущали латышей, а напротив производили на них обратное действие. Они стали даже знакомиться с русским языком. С солдатами, которые ставятся к ним на квартиры, мы теперь говорим уже по-русски, по крайней мере мы их понимаем, и они нас даже хвалят, что мы «корошо говорим по-русски». Трудно уловить и передать народную молву.

Но вот какого рода речи я припоминаю: «Русский народ хороший! Они вовсе не поляки, как мы их называли. Пасторы, помещики, все немцы их зовут поляками, но это вздор. У поляков нет бороды, а только усы, как они сердятся, когда их зовут поляками: «Я тебе такого поляка дам, что своих не узнаешь!» Не нужно их называть поляками! У них и вера не польская, а русская, та самая, какая и у царя. Значит, их вера царская и в эту веру можно перекреститься когда угодно, а из их веры в нашу нельзя. Это мы знаем из нашего катехизиса, там говорится, чтоб мы, особенно кто поступает в солдаты, остерегались и не принимали бы причастия от русских священников и не давали бы им детей крестить».



Местные лютеранские власти считали латышей, принимавших Православие, возмутителями установленных порядков: «их пороли на мызах, в Риге, не только в «орднунгсгерихте» и в полиции, но и на городских улицах… Это было не наказание людей, — рассказывает Янис Лицис о событии 4 декабря 1841 года, — это была бойня». Мальчишку лет 12 или 13 секли так, что и взрослому не вытерпеть … дряхлой старухе, иссохшей и растрескавшейся как древесный гриб, отсчитывали до 100 палок… старичка, с виду похожего на еловую шишку, гоняли два раза сквозь строй; а он и разу путем не прошел. По окончании этой кровавой сцены какой-то страшный господин с возвышенного места… объявил всем согнанным зрителям: «так будет наказан всякий, кто пожелает идти в теплую землю, кто вздумает принять русскую веру, кто осмелится не слушаться помещиков и пасторов, а будет верить обманщикам-возмутителям».

6 сентября 1905 года в Лифляндии в собственном доме за ужином в кругу семьи одиночным выстрелом был убит пожилой священник церкви Св. Магдалены. За полвека до рокового выстрела один немецкий помещик писал про Яниса Лициса: «от него срочно надо избавиться...» Несмотря на широкий общественный резонанс убийства, преступника не нашли.



П.С. Сейчас государственные интеграторы ломают голову над программой сплочения общества, уже намечены основные позиции – почти 150, я бы внесла еще одну: включение в школьную программу трудов Яниса Лициса. А в целом латышей и русских сближать надо на основах православия, которое на латвийской земле прорастало сквозь кровь, пот и слезы.