...И наступил в жизни у Муни серый период. В том смысле, что все у нее хорошо и никаких приключений.
 
Переехали они с Языковым из штата Кентукки  в теплую Калифорнию, в Силиконовую долину. Переезду предшествовала находка — Языков умудрился найти таки э-почтовый ящик Билла Гейтса, единственный, который Билл прочитывал лично. Оказалось, что ящик тот был с хитрым паролем: до монитора Билла доходили только те сообщения, что были написаны кратко, не более чем в семи словах. Об этой хитрости проговорился гениальный русский программист по имени Фима, изгнанный из Microsoft за безудержное пьянство, которому гуманный Языков поставил как-то с утра два двойных виски, загасив тем самым похмельный пожар.
 
Выведав хитрый Биллов пароль, Языков сел к компу и мучительно задумался. Деловое предложение, которое он хотел довести до сведения магната, в семь слов никак не укладывалось. Муня, узнав причину мучений, тут же их уняла.
 
— Напиши ему: «Можно удвоить».
 
Языков так и написал. Ответ пришел моментально. В ответе было: «! but ?».
 
Завязалась оживленная переписка... В общем, сейчас Муня уже выбирает виллу в Калифорнии, чтобы и с видом на океан, и чтобы рядом с новой работой Языкова, то есть не дальше 30-40 км от нее.
 
Пока она этой ерундой занимается, вернемся-ка лет на несколько назад, а точнее в прошлый век, в 1999 год. Это, если кто помнит, был год, когда праздновали 200-летие Пушкина. А самый главный праздник был в Пушкинских Горах.
 
В те юбилейные дни случилась большая жара, сушь эфиопская, зной аравийский при абсолютном безветрии. Воздушные шары, полет которых должен был украсить праздник, откуда поднялись — туда же и опустились, повисев над речкой Соротью беспомощной гроздью.
 
Зной и стада народа превратили обычно зеленые окрестности в саванну. Паломники с воспаленным взором таскались из Михайловского в Тригорское, оттуда — к могиле поэта, оттуда — в гастроном, везде и всюду умирая в очередях. И лишь в одно здание красивой архитектуры, что в самом центре Пушкинских Гор — в платный общественный туалет — очереди не было, что укрепляло тезис о великом долготерпении русского народа. Или о его находчивости.
 
Наступило послеюбилейное 7 июня. Народ, отметившись у Пушкина, рассасывался. Но ни Муни, ни Языкова все еще не было, они на праздники не ездили, они не ревнители суеты, они ревнители совсем другого. Мне тоже суета была ни к чему, но надо было как-то решить одну задачку: взять интервью у вновь назначенного премьер-министра Российской Федерации, прибытия которого все нервно ожидали. Посодействовать обещал Александр Михайлов, в прошлом отличный журналист и даже поэт, а ныне генерал-лейтенант ФСБ, ставший при новом премьере начальником управления правительственной информации. В то время люди в России росли в должностях и званиях как грибы после парного дождичка.
 
Так вот, стоим мы с Александром у крылечка дома Осиповых-Вульф, покуриваем, о литературе треплемся, о Пушкине, наблюдаем, как в саду столы к фуршету накрывают: закуски легкие, вода брусничная, водочка... Меня от ее вида аж передернуло.
 

 
— Водку? В такую жарищу?
 
— Так она ж из холодильника, — развеял мои предубеждения Михайлов. — Ладно, пойдем дело делать. Вон твои собратья по перу у ленточки роятся, и ты там стой. Не суетись, когда все выговорятся, я тебя сам представлю премьеру как представителя зарубежной прессы, и ты задашь вопрос, только короткий, понял?
 
Я понял и встал к барьеру. Михайлов ушел. Вскорости вижу, как по дорожке Тригорского парка, в том месте, где стоит известная всем скамья Онегина, появляются члены правительственной делегации. Неспешно идут, по летнему одеты, щебетом птичек и рассказом директора Заповедника на ходу проникаются.
 
И вдруг откуда ни возьмись, а вернее из боковой аллеи, навстречу им выходит девица в светлом летнем платьице с рукавами фонариком. Девица остановилась, взор потупила, пропуская государственных мужей. Госмужам эта придумка понравилась — слева онегинская скамья, справа тригорская барышня с букетиком каких-то былинок... Пастораль! Главный госмуж даже улыбнулся:
 
— Здравствуйте, девушка.
 
— Привет! — подняла девушка глазки.
 
В жизни бывалых мужей тоже бывают минуты, когда они несколько теряются. А от простого «Привет!» мужи растерялась напрочь, тормознули, случилась заминка. Мой Михайлов первым нашелся и демократично пошутил:
 
— О, барышни, счастливо не ведающие, кто пред ними...
 
Все облегченно заулыбались, девушка тоже, и при этом ласково посмотрела на генерала:
 
— Ошибаетесь, сударь. Барышне ведомо даже то, что премьер-министр может загадывать желание, поскольку стоит между двумя Михайловыми.
 
Делегация напряглась. Премьер посмотрел на своего генерала, потом на его однофамильца — псковского губернатора, потом на барышню и начал краснеть. Охранник поправил галстук, после чего рука его неприметно скользнула за полу пиджака. Покраснев как следует, премьер кокетливо склонил голову и прикрыл глаза. Потом открыл их:
 
— Ну, положим, загадал!
 
Все засмеялись, девица громче других, но сквозь смех разочаровала премьера:
 
— Э, нет, столько — не получится.
 
Все замерли. Рука охранника что-то сжала под пиджаком. Птицы петь перестали. И такая тишина повисла в Тригорском парке!..
 
— А что, мне это даже нравится, — кисло молвил премьер. — Прошу вас, товарищи, оставьте нас на пару минут.
 
Все деликатно прошли чуток вперед. Кроме истукана-охранника. Тогда премьер взял девицу под локоток и сам отвел ее в сторонку.
 
А генерал Михайлов почему-то отвел в сторону меня и чекистским голосом спросил:
 
— Ты ее знаешь? Кто такая? Чего это она: «Привет, не получится»? Что не получится?
 
— Так это же Муня. Она со всеми так. Она считает всех людей братьями и сестрами. А что не получится — так она сейчас, наверное, про это и рассказывает.
 
Действительно, премьер стоял, сцепив руки под животом, внимательно слушал, а Мунька загибала перед его носом пальцы: первое, второе, третье....
 

 
Что она там ему говорила, зачем пальцы загибала, так и осталось их тайной. Даже несколько лет спустя Муня на мои настойчивые расспросы о теме разговора ответила только одним словом: «О совести». Так или иначе, но не разучившийся краснеть, а значит совестливый человек, нечаянно вознесенный на самую вершину пирамиды государственной власти, Сергей Степашин пробыл премьер-министром всего 80 дней...
 
И лишь совсем недавно от дружка Языкова я случайно узнал нечто большее. Оказывается, там, у онегинской скамьи, на отчаянный вопрос премьера, а что бы она на его месте сделала в нищей, разоренной дефолтом стране с дефицитным бюджетом, Мунька предложила первое, что пришло в ее девичью голову:
 
— В вашей стране 97 процентов компьютеров работают на «левом» софте. Потребуйте от всех пользователей поставить «правый». Потом проверьте. Не поставивших — штрафаните. Вот вам и бюджет с профицитом.
 
Зачем я все это тут рассказал? Неизвестно, какие выводы из того разговора сделал г-н Степашин, но потом он стал трудиться в Счетной палате, и от того, что он там насчитал, денег в российской казне, как ни странно, прибыло. А рассказал я все это затем, что и своему Языкову Муня дала совет из той же области: сочинить программу, которая выявляла бы уже все компьютеры всего мира, работающие на «левом» софте.
 
Языков напрягся и сочинил. И теперь, как только какой-нибудь комп с «левой» начинкой высовывается в мировую сеть, в него тут же залезает программа Языкова, потом вылезает и приносит в Силиконовую долину сведения о нарушителях законных прав Билла Гейтса на еще большие деньги. Что Биллу не могло не понравиться — владение и оперирование такой информацией увеличивало его состояние раза в полтора.
 
Вы спросите, почему в полтора, а не в обещанные два? Да потому, что так Языков договорился о своей доле в прибылях Microsoft.
 
Ну а Муня, спросите вы, а где ее интерес? На это я вам отвечу так: все эти премьеры с их дефолтами, Биллы с их авторскими правами и прочие мужские заморочки ей совсем неинтересны.
 
 
Оттого она, присылая мне изредка приветы с того света, то есть с Нового, то есть из Америки, жаловалась, что более всего ей интересных встреч не хватает. Ну да  это и понятно — такая уж там, в Америке, распрекрасная, но несколько пресная жизнь.
 
А пока Муня на том свете скуке предается, вспомню-ка  я опять те встречи и приключения, которые приключались с ней в славном местечке с поэтическим названием Пушкинские Горы, и облеку-ка эти воспоминания в форму махоньких новелл (слово-то какое, уже вовсе забытое...) Вы удивитесь, но все новеллы как одна — совершенно правдивые.  А поскольку  и места в Пушкинских Горах — изумительной красоты, то не рискну сопровождать правдиво написанное корявыми рисунками, пусть уж лучше буквы сопровождаются фотографиями.
 

№1. Про Балдов (или Балдей)
 
Как-то раз жарким летом встретились в Пушкинских Горах трое: Муня, Языков и я. Встретились, как водится, на берегу речки Сороти, возле палатки Языкова. А он вдруг чего-то засобирался, мол, ему очень надо переместиться в иное место, и там свой спиннинг покидать, щук половить. Ну а мы что? — и мы с ним.
 
Смотали палатку и пошли вдоль речки к Михайловскому. Миновав Савкину горку сели передохнуть у подножья «холма лесистого», душевно воспетого поэтом, который на этот холм любовался, стоя у окна. Пока Мунька зачем-то в кусты бегала, Языков жарким шепотом поведал, что живет неподалеку известный дядя Ваня, который готовит известный продукт, и что именно за продуктом он и направлялся, тем более, вчера был день выгонки, да вот только Муня, не пившая совсем и на это смотревшая осуждающе, стала теперь неожиданной помехой.
 
Друга в беде бросать никак нельзя. И тогда мы с ним разыграли сцену крутого мужского спора: кто быстрее обежит озеро Кучане. Мунька, выходя из кустов, прислушалась и тут же, как водится, встряла в разговор. Споры она обожала, к тому же могла посидеть под соснами, пока мы по жарище вокруг озера бежим. И предложила, чтобы бежали мы в разные стороны — так ей интереснее будет наблюдать картину борьбы. Мы не стали возражать, и чтобы лучше наблюдалось, вручили ей бинокль.
 
Мунька сняла сарафан (для загару) и дала им отмашку. Мы бодренько стартовали. Но, забежав за холм, встретились и уже неспешно пошли прямо к дяде Ване. Взяли у него свежайший продукт, лучку, малосольных огурчиков, забрались на Савкину горку и легли в густой тени дерев. Выпиваем-закусываем да за Мунькой наблюдаем, как она в бинокль тщетно выискивает нас на том берегу.
 
Потом как-то так получилось, что сходили мы к дяде Ване еще разок... В общем, вернул он нас на своей ветхой моторной лодке под холм лесистый уже где-то к вечеру. И сдал Муньке на руки. Мокреньких и тепленьких. Мунька все поняла, хотела было обидеться, но передумала. Сказала, что уже читала про нас у Пушкина. Только там был один Балда, а нас двое.
 

 
 
№2. Про Георгия и Давида
 
В Пушкинских Горах каждый раз обязательно кого-нибудь да встретишь. Последний раз догнал я какого-то старичка, бредущего из деревни Березово в город по хорошо натоптанной, но известной только местным жителям тропинке. По пути поговорили о том о сем, то есть, и о политике и о житии Довлатова в Березове, потом остановились покурить. И только тут, всмотревшись в дедушку, я узнал в нем Георгия Данелию, того, который фильм «Мимино» снял, что только вчера в который уже раз смотрела по телевизору вся Россия.
 
Я было рот раскрыл, распросить кое о чем из жизни кинематографистов, но мудрый Данелия меня упредил и вежливо попрощавшись, свернул на лесную тропку.
 

 
И я его понял — не для того он к Пушкину ехал, чтобы здесь о своей профессии рассуждать с кем попало. Здесь, в Пушкинских Горах, люди о высоком думают, и при этом и сами как-то приподымаются над самими собой, с них что-то слетает, они становятся первороднее и натуральнее. Наверное поэтому их и трудно узнать.
 
По этой причине и у Муньки в Пушкинских Горах бывали неожиданные встречи, но, заканчивались они намного интереснее и ярче.
 
Сидела она как-то на монастырской лавочке, в тени отдыхая и старательно думая о высоком. Рядом присел еще один пушкиногорский дедушка, но этот был с азиатским лицом.
 
— Здравстуйте, — сверкнул он золотыми зубами и Золотой звездой Героя труда на лацкане.
 
— Привет, — улыбнулась ему Муня, с неохотой отрываясь от высоких дум. Потом присмотрелась к деду и его звезде, вспомнила, что она по-образованию филолог, и брякнула:
 
— Вы поэт Олжас Сулейменов, да?!
 
— Нет.
 
— Ой, простите. Конечно же — вы Кайсын Кулиев!
 
— Нет, дитя мое, я Давид Кугультинов.
 
И оба они, в разной степени причастные к литературному наследию, продолжая улыбаться, с одинаковой грустью поняли, что великая эпоха братской советской литературы скончалась окончательно.
 


 
№3. Про камешек и стог сена
 
Было это давно, все в тех же в славных Пушкинских Горах. В то лето я гулял по Михайловскому сам по себе, а потом пристроился к робкой стайке экскурсанток вполне зрелого возраста, ждущих экскурсовода. И вышел к нам некто по-кавказски носатый, с лохматой головой, с такими же бровями, и с выраженной русской аурой, то бишь, с сивушным амбрэ. Всмотревшись с высоты своего гренадерского роста во что-то, видимое только ему, начал он с сокровенного:
 
— В то утро, такое же парное и душное, Пушкину хотелось только одного: холодного квасу. Вот... Ну, девчата, за мной!
 
Экскурсантки от такого зачина обомлели и как овечки поспешили за гренадером. И я с ними.
 
О, это была не экскурсия, это был рассказ сердечного друга поэта, вчера только с ним расставшегося (вернее, вставшего из-за стола). Рассказ содержал столько очаровательных подробностей, что само содержание куда-то ускользало, оставляя лишь тревожащий воображение аромат. И при этом — ни одной даты, ни одной лишней фамилии, ни одной ссылки на исследования армии пушкиноведов, чем любили прихвастнуть прочие экскурсоводы. Зато какой неожиданной была привязка стародавних событий к встреченной по дороге действительности, будь то двухсотлетняя сосна, или плетень, поставленный только в прошлом году.
 
— Пушкин шел рядом... вот так, слева, только что не наступая на подол ее платья, и его правая рука все время норовила коснуться талии Анны, но обнять все никак не решалась, пока они не вошли в аллею, где Анна споткнулась о камешек... а вот и он!
 
И мы как дети уставились на этот чуть выступающий камешек.
 
— ...и тогда он ее обнял и уже не отпускал, покуда в дом не вошли.
 
Потом мы с тем экскурсоводом курили, и я, молодой и наивный, все допытывался про тот камешек: правда ли? Он утомленно слушал, думая о чем-то своем, потом отвлекся:
 
— Про камешек — правда. А про дом — нет, не дошли они. В стогу у них все было. Вон он, за амбаром виднеется.
 
Его позвали к следующей стайке экскурсанток. И я, глупый, поленился узнать, что это был за экскурсовод, пока в начале 90-х не стали печатать его книги. Узнал по портрету. Оказывается, звали его Сергей, фамилия — Довлатов.
 

 
Зато много лет спустя провел я в честь него нечаянный эксперимент. Иду по аллее, а навстречу Муня плывет, ручкой машет. По случаю рассказал я ей про Довлатова, про Керн, про камешек, чем сильно девушку возбудил, хотя про стог еще не успел поведать.
 
Она тут же попросила завязать ей глаза, и пошли мы с ней по липовой аллее, как бы ночью. Раз прошли, два, пять, пока она не споткнулась. Решили, что именно о тот камень, что и Анна Керн. Мы его выковыряли и я, гордый как Ираклий Андроников, пошел поделиться литературным открытием с хранительницей Михайловского Еленой Николаевной.
 
Хранительница меня за это чуть не убила, вызвав жизнерадостный смех у моей подельницы Муньки — это она мне отомстила за то, что я, балда, тогда, в моей юности, поленился и не познакомился с ее любимым Довлатовым.
 
Но камень так и остался лежать на столе у добрейшей Елены Николаевны, и некоторым она его даже показывает.
 



№4. Про «Синичьи Горы»
 
Как-то раз у Муньки, обходившей сакральный треугольник Петровское-Михайловское-Тригорское, зажигалка сломалась... Смотрит, сидит на лавочке приличного вида дядя, курит. Направилась к нему, прикурила. Слово за слово — разговорились, в Михайловском это происходит запросто. А потом пошли к автостоянке, что в конце тенистой «дороги, изрытой дождями».
 
Оказалось, дядя этот — сын непризнанной никем питерской поэтессы, которая каждые три месяца убегала, взволнованная, из дому в Пушкинские Горы встречать смену времен года. Сильно повзрослев и сильно разбогатев, дядя приехал  посмотреть и понять, зачем это мама сюда бегала.
 
Посмотрев, сам ошалел от увиденного. И решил в память о маме-поэтессе издать сборник лучшей современной русской поэзии, но чтоб была она не ниже уровня Пушкина. Да только не знал, есть ли на Руси такие поэты, а если есть, то как им об этом дать знать.
 
И тогда Мунька подсказала ему мысль о поэтическом клубе на сайте Заповедника, поскольку там чушь писать не будут, место не то. Дядя согласился, уверив, что и сам он, и специально нанятые им критики будут отслеживать все, что там напишут. Мунька этим словам не поверила, особенно про нанятых критиков.
 
Но когда уже подходили к автостоянке, их догнал невесть откуда взявшийся охранник дядечки, и протянул телефон. Дядя недовольно поморщился: «Что такое?». Охранник выдохнул: «Владимир Владимирович». Какой это был Владимир Владимирович, догадаться было нетрудно, потому что дядя для разговора отошел в сторону метров на десять и разговаривал, стоя по стойке «смирно».
 
Клуб Муня с Языковым и друзьями создали, всем народом придумав ему название — «Синичьи Горы». Так назывались эти места еще до того, как некоему пастушку явилась здесь икона, после чего местам дали название Святые Горы, переименовав потом в Пушкинские. Естественно, без согласия поэта, которое он навряд ли дал бы...
 
В общем, народ стал в «Синичьи Горы» писать, и до того интересно, талантливо, до того смело, что клуб в испуге прикрыли, исходя из принципа «как бы чего не вышло», да и «что скажет княгиня Марья Алексеевна».
 
А вот кто все написанное читал, какие такие критики, это Муньке было без разницы: сама она стихов не сочиняла, другие у нее таланты. Она сейчас с тем дядей, сыном поэтессы, совсем иное дело делает: сидя в Калифорнии, бойко торгует какими-то загадочными металлами из России, которые стоят внизу Периодической таблицы Менделеева, за счет которых и процветает Силиконовая долина.
 


 
 
P.S. В следущий раз будет про Муню уже точно последний рассказ.