Достаточно пожив на белом свете, я всё больше проникаюсь истиной, что кроме человека есть две одухотворённые и не существующие без него вещи — родной дом и родной язык.


Приехав на родину и увидев радостные лица встречающих, ты, перекинувшись несколькими словами, как сноп валишься на кровать и засыпаешь безмятежным сном младенца.

Ты здесь родился, тебя здесь убаюкивали незамысловатыми песнями и сказками, ты здесь сказал свои первые слова и навсегда оторвался от материнской груди. Это твоё.

Все наверно наблюдали: если дом надолго оставить без присмотра, он будет дряхлеть и придёт в упадок за несколько лет.

Медленнее этот процесс идёт, когда ты изредка появляешься и наводишь марафет.

Ты можешь не протапливать печку. Убери только пыль, передвинь стулья и скажи несколько слов, а лучше затяни мелодию в родных четырёх стенах.

Дом — это чья-то жизнь.


Бывая в Полесском радиационно-экологическом заповеднике, приходилось видеть много заброшенных строений, умирающих от тоски по человеку. Дряхлые старики это чувствовали и категорически отказались покинуть родное жильё, понимая, что их постигнет та же участь.

И не важно, что в покинутых домах нашли себе пристанище дикие животные. Процесс дряхления зданий не замедлился, так как дому нужен не зверь, а человек.

 

То же самое и с родной речью. Её нельзя забыть, но она может зачахнуть, если к ней не возвращаться хотя бы изредка.
 

Иногда её протест приобретает форму требования: ты чувствуешь, что время пришло, и начинаешь вспоминать слова и выражения, просматривать старые газеты и книги.

Бывают случаи, когда люди, находясь в иноязычном пространстве, чувствуют непреодолимую потребность хотя бы услышать родную речь, не то что поговорить.

Такой пример имел место в моей семье.


Моя жена в силу сложившихся домашних обстоятельств с годичного возраста воспитывалась в семье крупного чекиста в Москве.

Вернувшись к родителям, она, конечно же, разговаривала на правильном русском языке московского разлива.

Все в классе подсмеивались над ней и с ехидцей называли Свъеточкой — с ударением на твёрдый знак.

К концу учёбы она, отличница, подтянулась. Однако русский акцент всё же сквозил, и принципиальный учитель белорусского языка и литературы поставил ей единственную четвёрку, «срезав» на серебряную медаль.

Прошли годы. В конце 80-х Светлана вдруг ни с того, ни с сего начала проявлять повышенный интерес к недоученной в школе белорусской мове.

Я посмеивался, взрослые дети недоумевали, брат пилил: «Ты же не мымра, а вон какая красавица. Далась тебе эта белорусская мова на людях. Всю жизнь себе испортишь».

На работе, по началу, было ещё сложнее. Завод военный, потому сослуживцы поначалу встретили языковую переориентацию жены в штыки. Некоторые крутили пальцем у виска, некоторые сплетничали и посмеивались.

Начальство забеспокоилось: а вдруг она, прекрасный инженер-конструктор, связалась с националистами.

Через некоторое время все успокоились, так как никакой агитацией и разговорами на политические темы Света не занималась: ей хватило моих увлечений политикой.

К несчастью, через несколько лет Светлана тяжело заболела и в расцвете сил умерла. Она так и не вернулась к речи её московского детства.

 

Я понял: белорусская душа, подогретая обстоятельствами, заговорила в ней на языке её происхождения.
 

Удивительно, но через пятнадцать лет похожая история с мовой повторилась: в писанину на белорусском языке ударился и я.

Так уж случилось, что волею судеб мне пришлось повидать многое, потому захотелось оставить своим близким и друзьям хоть какую-то память о нашем детстве и подзабытом советском времени.

Поначалу думал, что столкнусь с трудностями. Ан нет. Возвращение к мове далась легко, и через пару месяцев я уже не заглядывал в «Гугл» или словарь.

Однако, в отличие от жены, судьба вывела меня на две параллельные дороги пользования языками.

После того как достаточно большое количество моих публикаций было сделано на белорусском языке, на дискуссионном сайте IMHOclub я вновь вернулся к подготовке материалов на понятном всем русском языке.

В связи с этим выскажу несколько соображений.

Основной массе белорусов, живших совсем недавно в аграрной, а ныне — индустриальной стране, посчастливилось легко освоить русский язык и при этом не разболтать свой родной язык выдуманной терминологией, сохранив его в первозданной красоте.

Владея с послевоенного времени родственным и понятным русским языком, мы заполучили интелектуальный стержень, который если не открыл, то уж точно расширил нам горизонты приобщения не только к великой русской науке и культуре, но через переводы — ко всемирной.

В то же время, при наличии внутренней потребности, мы всякий раз имеем возможность обратиться к древнему родному языку, общаясь с народным творчеством, родной природой и земляками.

 

Почему белорусский язык первозданен? — да потому, что он по своему строю, жизненному мажору ещё не «окультурен» технократией и религией. Он остался языческим, как и наше нутро, которое воспринимает всё привносимое извне с оглядкой и именуется «памяркоўнасцю».
 

Глядя на робкие попытки некоторых православных служителей выравняться с католическими в знании белорусского языка, я воспринимаю это с иронией — напрасная трата времени. Ведь переводы молитв не в состоянии передать глубину, заложенную в них веками.

Острой аллергии у меня, конечно же, не вызывает то, что ксендзы, начиная с 90-х, как по команде заговорили на белорусском. Ведь после серьёзной муштры они и впрямь хорошо владеют белорусской речью, и мне нравится общаться с ними.

Но заходя на родине в крупный Долгиновский костёл и слушая недавно составленные на белорусском языке молитвы, мне становится не по себе: всё это звучит искусственно и фальшиво.

Ведь намоленность касается не только места проведения служб, но и языка.


В Долгиново церковь и костёл действуют много столетий. Сначала они были деревянными, а после восстания Кастуся Калиновского стали каменными.

Разные власти по-разному пытались натянуть одеяло на себя: польские — завлекая деревенский люд проповедями и приобщая его к иезуитскому воспитаню, царские искали путь к народному сердцу с помощью разных поблажек и стимулов.

И те, и другие активно использовали административный ресурс.

Однако и в польские, и в советские времена никому в голову не приходило менять сложившуюся практику служения Господу на том языке, который к нему ближе.

А вот перевёртышам конца прошлого века сподобилось всё поменять. Цели понятны. Но на пользу ли они?

Заходя в костёл, с улыбкой воспринимаешь, что старухи всё равно про себя читают молитвы на польском.

И только молодёжь, полностью адаптированная к очевидному несоответствию молитвы и речи, громко вторит за ксендзом: «Мая віна. Мая найвялікшая віна». В чём же эта вина, они, судя по выражению лиц, даже не догадываются.

Ну, да ладно.

Старики скоро отправятся в мир иной и образовательная функция костёла в отношении знания паствой родной мовы сыграет определённую позитивную роль. В этом — плюс.

А вот станет ли ближе человек к ценностям христианской истины и морали — сомневаюсь.


Более того, польский костёл, искусственно переключенный на национальную почву, может стать инструментом общественного позиционирования.

 

В неспокойные времена вполне вероятна попытка реализации украинского сценария разделения паствы.
 

Только у нас иная специфика.

Учинить водораздел в православии вряд ли возможно. А вот навязать распри путём агитации за преобразование костёла и перетаскивание православных в униатство, вполне вероятно. Это уже было в нашей истории и это конечно же чревато размежеванием.

Сознаю, что многие посчитают эти соображения фантазиями. Порой и мне самому в это не верится.

Но в голове назойливо вертится вопрос: неужели польские ксендзы из благих побуждений дистанцировались от белорусского костёла и добровольно лишились приработка, так как раньше постоянно приезжали на подмену служителей-отпускников?

Приходят на память также истоки новаций начала 90-х годов, когда полонизированная католическая церковь вдруг начала как по команде переходить на белорусский язык, а униатские священники зарубежной диаспоры очень активно включились в процессы трансформации общественного строя в Беларуси.

Уверен, что это было не стечение обстоятельств, а выверенная политика, преследующая чьи-то интересы.


Вопрос приобретает социальную значимость ещё и потому, что национал-радикалы, как дятлы в лесу, продолжают долбить: «імперцы адабралі ў занядбанага народа ягоную мову; беларуская інтэлігенцыя знішчана сталіністамі; камуністы пасляваенных часоў зрабілі ўсё магчымае, каб народ адрокся ад мовы продкаў».

Их монотонный стон о «занядбанасці» надоедает 25 лет, и это откровенное вредительство — убеждать сложившуюся и продвинутую нацию вернуться во вчерашний день — продолжается.

В современном обществе вопрос о языке в принципе не может рассматривалься с позиций «или-или». Ещё раз повторюсь, что нам крупно повезло получить в спаринг великий и могучий русский язык.

Да. Он в период послевоенной индустриализации и массовых миграционных процессов потеснил в городах наш национальный, однако белорусская культура и мова сохранили себя в писательстве, театре, изобразительном искусстве, реставрированных памятниках старины, наконец — в самодеятельном творчестве и душе народной.

 

Надо отдать должное: национал-радикалы выполнили роль катализатора тогда, в 80-90-е. Однако процесс использования родной речи и сохранения белорусской культуры естественным образом вышел из-под националистической опеки.
 

Сотни и тысячи людей сегодня интересуются и овладевают мовой вовсе не потому, что так захотелось кучке национал-радикалов. Люди хорошо понимают, что родной язык не должен вести к национальной самоограничености. Это дико, не современно и отстало.

Для того, чтобы найти баланс, нужно заглянуть себе в душу, а не брать на веру сказки и домыслы.


В современных обстоятельствах и с учётом людских тяготений наши власти проявляют медлительность. Они давно должны были изучить ситуацию и разработать здравую концепцию поддержки национального языка и национальной культуры на долгосрочный период. И это не должно превратиться ни в позиционирование, ни в очередную краткосрочную кампанию: поговорили и забыли.

Однако мы всегда должны чётко представлять: наш второй государственный русский язык — бесценное достояние потому, что он уже наш, он живёт в нашем сознании и принят душой.

Его сила кроется не в том, кто им пользуется, а в том, что он с древних времён до наших дней ни минуты не находился в застое пространственной ограниченности. Он прошёл суровую школу слияний и размежеваний разных народов, совершенствования и наполнения рациональными зёрнами из других наречий. Он, в конце концов, наполненен научной терминологией и придумывать аналоги абсолютно нет нужды.

Да. Русский язык сложен. Но он многогранен и перспективен с любой точки зрения. Он — важный ресурс познания окружающего мира и самого себя.

Как доходчиво пояснил ректор МГУ им М.В.Ломоносова, д.ф.н. Игорь Милославский — «чем больше феноменов и аспектов действительности может обозначать тот или иной язык, тем лучше для людей, пользующихся этим языком. В этом случае язык можно сравнить с зеркалом, отражающим некоторое пространство».

Абсолютно прав и Михайло Ломоносов, напоминавший современникам и грядущим поколениям:

 

«Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с Богом, французским — с друзьями, немецким — с неприятелями, италианским — с женским полом говорить прилично.

Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашёл бы в нём ВЕЛИКОЛЕПИЕ ишпанского, ЖИВОСТЬ французского, КРЕПОСТЬ немецкого, НЕЖНОСТЬ италианского, сверх того богатство и сильную в изображениях КРАТКОСТЬ греческого и латинского языков».
 

Для думающих людей это — азбучная истина. Жаль, что до площадных трибунов она доходит с трудом.