Тренеры пересчитали нас по головам и загрузили вместе со всей снарягой в коротконосый "пазик". У водительского кресла в этом техническом чуде располагалась непонятная поверхность, не то лежак русской печки, не то стол для бумаг, но зато с переднего сиденья открывался полноценный вид на дорогу. А она петляла между такого же серого снега и совсем маленьких хилых березок.

— Да, это вам не Камчатка, — глубокомысленно изрек веснушчатый тренер Борис Палыч, и все согласно закивали. Мы только прилетели именно с Камчатки, и пейзажи той, искристо-солнечной вулканической земли не покидали впечатлительный детский мозг…

Начались бетонные заборы, колючая проволока. О Бродском тогда я еще слыхом не слыхивала, но что-то сродни его «В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны, стены тюрем, пальто, туалеты невест — белизны новогодней» сверлящей мелодией уродства крутилось в моей голове. Я чувствовала, что меня все это пугает и тревожит. И даже начала думать, почему очередные соревнования нужно было устраивать именно здесь, среди этой серости, неприглядности и какой-то недосказанности?

— Да тут одни тюрьмы и зэки только, — подлил масла в огонь нетерпеливый Лешка с заднего сиденья.

— Ну и земля…

— Зэки бывают разные, — вдруг отчетливо и громко сказал наш водитель, и мы затихли, как-то инстинктивно вжавшись в сиденья. Что мы могли знать, тогдашние 12-летние пионеры-спортсмены, об этих тюрьмах, этой земле, да и обо всей этой стране с нашими «взвейтесь кострами»?

Соревнования начинались завтра. Не сильно заботясь об адаптации и акклиматизации, мы утром уже медленно топтались, просматривая трассу, и около 11 часов выстроились на вершине с нацепленными на куртки номерами. «На старт, внимание, марш!» — этот набор слов мне нравился больше, они, мне казалось, имели тайный мантрический звук, совпадающий с моим алгоритмом победы. Но здесь озвучивался второй возможный вариант: «Приготовиться — внимание — пошел!»



Я отталкиваюсь палками и срываюсь в пуржащую пропасть. Не видно ни зги. Ветер забивает поземкой мои неуютные очки. Еще неделю назад я летала от счастья, заполучив новые «кареры», пока тот самый Лешка не саданул по ним палкой, запутавшись своим крюком-бугелем на тросе подъемника в метре выше меня.

Перчатку закрутило, из куртки вырвался подмышечный клок, а в довершение палка раздолбала мою неземную ценность. Достать такие очки в 1976 году было аттракционом невиданного везения. В результате на магаданском склоне я оказалaсь непонятно в чем — потеющем, поцарапанном, с отваливающимся от ободка поролоном.

— Hу давай же, давай! — я почти кричала на себя, понимая, что безнадежно продуваю попытку.

Борис Палыч внизу нервно сплюнул: «Где тебя носит, японский бог, ты что себе думаешь, это гигант или это что!!!"

Я молчала, не зная, что сказать. Ну как было объяснить, что эта серая гора, это небо, колючий снег и вселенская грусть этой земли, заполненной энергетикой невинных, согнанных, сосланных, выброшенных из жизни, каким-то образом заполнили мою детскую душу, ничего не понимающую, но уже тогда многое чувствующую.

Всё-всё мне было здесь совсем энергетически чужое. Ну не могла я здесь выиграть, не могла.

Откатали в целом плохо, настроение было гнилое у всех, в гостинице мы молча расползлись по комнатам после ужина, проигнорировав Лешку с его подпольно провезенными картишками.

В аэропорт приехали за два часа. Дорога обратно показалась еще более мрачной. Мело, заборов не было видно, но мы знали, что они здесь, и потому молчали, внутренне настраиваясь на скорый взлет.

Толпа улетающих на «материк» северян, шубы, шапки. Регистрация началась вовремя, вещи сдали и в ожидании посадки пошли шляться по аэровокзалу, покупая на выданные родителями НЗ значки с надписью "Магадан" и прочую ерунду. А пурга набирала обороты.

— Ваш вылет задерживается по метеоусловиям аэропорта города Магадана, — голосом плаксивой отличницы пропела в громкоговорителе местная дива.

— Да, японский бог, — проворчал Борис Палыч, — попали все-таки!

— Ну ничего, — ободрял всех Лешка, — подумаешь, на пять часов задержка, ерунда! Вот мы однажды в Кировске…

Что было в Кировске с Лешкой, я уже толком не помню, зато помню, как мы сходили поели в столовке, отдав оставшиеся деньги на дорогущую окрошку со свежим огурцом. И как аккурат после этого отличница в громкоговорителе определила нас остаться в этом аэропорту еще на 12 часов, а потом еще и еще…

— Вот я идиот, — ругал себя Борис Палыч, — какого я вам разрешил окрошку брать, взяли бы картошку, еще бы на раз поесть осталось.

Денег не было совсем ни у кого. Хотелось есть, пить и куда-нибудь уже лететь, потому что в самолете гарантированно дали бы рис с курицей, пусть синей, но такой в тот момент вожделенно-манящей.

Откуда-то подлетевший возбужденный Лешка вдруг заговорщицки потащил меня в конец зала, к автомату с газировкой.

— Смотри, — зашептал Леха, — у него задняя дверца неплотно закрыта.

— Ну и что? — не сразу въехала я.

— А то, что там деньги! И мы можем их вытащить!

— Ты дурак! — взбунтовалась моя пионерская совесть. — Они же не наши!

— Как не наши! — возмутился Лешка. — Мы же пить сюда ходили? Ходили! И не по разу. Монеты бросали? Бросали! А нас 10 человек. Вот и считай! А сейчас что, погибать тут от голода? Я не собираюсь погибать, спортсменам нужно хорошо питаться, между прочим, а когда эта пурга кончится, не ясно! Соображай!

Есть, конечно, хотелось страшно. Но воспитанный в духе морального кодекса строителей коммунизма пионерский мозг сразу рисовал недавно виденные картины: бетонные заборы, колючую проволоку.

Мой отказ был воспринят с критическим прищуром синих дерзких глаз:

— Эх ты, а я-то думал! Hе быть тебе мастером!

— А это еще тут при чем?! — я возмутилась крайне.

— Да потому! — злобно отрезал Леха и ушел к пацанам...

Через час они притащили на наши расстеленные на полу куртки и газеты три буханки хлеба на всех. Хлеб был необычайно вкусным — обычные, слегка черствоватые кирпичики казались восхитительными пирожными... Мы смаковали самый, наверное, вкусный обед в жизни. Лешка, улыбаясь, смотрел на меня...

Он потом вошел в молодежную сборную Союза. А я никогда не получила вожделенного мастера.