Сейчас вспомнил, как в мореходке на втором курсе (в 69-м году) мы однажды задумали откосить от занятий. Весна. Надоела учеба до чертиков. Кто-то из «умников» предложил организовать в бурсе эпидемию чесотки.
 
Метод простой. Берешь шестигранный карандаш, кладешь на тыльную сторону одной руки — и другой рукой, ладошкой, с прижимом катаешь его от запястья до локтевого сустава. Чем быстрее, тем лучше. Через десять минут таких экзерсисов вся рука покрывается мелкой красной множественной сыпью.
 
То же проделываешь с остальными доступными покровами. Чесотка отдыхает. Классика мед. учебников. Полчаса — клиент готов. И быстро в санчасть. (Представляешь, идиоты?!)
 
Начесотили человек десять. Эт-т-о было что-то! Откосили — на всю жизнь запомнил.
 
Фершалы поверили, тем более что в санчасти уже лежал один из другой роты, действительно с непонятной сыпью. Что тут началось! Все училище (тыща курсачей, весь педкомсостав) закрыли в карантин. На месяц! Вооруженные патрули сверх нарядов. На стерилизацию все постельные принадлежности, робу, форму, все, что горит. Стерилизация паром. Тонны барахла.
 
Во где пахота случилась! Все четыре корпуса зданий — под санацию. Сплошные построения с задиранием на животе фланелек и демонстрацией причинных мест перед строем полусумасшедшим от страха медикам, которых нагнали со всей области.
 
Баня! Раз в неделю. Моешься (под конвоем). Каждому на входе выдается эмалированная кювета с омерзительной ярко-желто-зеленого цвета маслоподобной жидкостью. Кажется, политань называется. Более отвратительного запаха я в жизни потом не встречал. Амбре самого последнего советского вокзального нужника — «Шанель» и «Кензо» — по сравнению с этим ароматическим апофеозом...
 
Сера со ртутью, и еще, и еще что-то. Так вот, помылся — и с головы до ног, под бдительным оком фершалов, должон вымазаться этим… ой… Ну, в общем, весь, от макушки до пят. Не намазаться, а тщательно втереть! А самое изюмительное — после этого нельзя мыться… семь дней. До следующей бани. К училищу близко от вони не подойти на расстояние 100 метров. Власти санэпиднадзора даже уволили дератизатора нашего района. Стал не нужен. Уцелевшие мышки, крыски, тараканы ушли в деревни и херсонские степи. А мы в эпицентре эпидемии, и никаких скафандров!
 
Представь: лежим после бани в кубрике, воняем и смотрим друг на друга добрыми, красными от газов глазками, философски так и задумчиво. И с особой любовью — на зачинщиков косилова. А те особо мечтательно — в потолок. И морду не набить — сами подписались.
 
А чтоб нам сильно так не мечталось, каждый час — построения, поверки, медосмотры. И много, много работы (по хозяйству). Мыть, мыть, мыть. Все что можно и нельзя. И после работы руки, что в воде были, обязательно снова той мерзотой натереть.
 
На второй день после баньки к неистребимому запаху серы добавлялись сочные ароматы немытых, абсолютно здоровых потных юных тел. Никаких контактов с внешним миром. Месяц! Без увольнений, кино, барышень, танцев и прочих радостей жизни.
 
Самые стойкие начали ломаться в конце первой недели. На вторую неделю уцелевшие решили организовать утечку информации о предвзятости мероприятия. Мол, это не чесотка, это мы так развлекались. Без обозначения персоналий. Номер не удался. Карандашная сыпь почему-то не проходила. (Я так думаю, от серы и нервов.)
 
Не поверили! Было поздно. На тот момент весь комсостав непрерывно вонял неподалеку на партсобраниях с селекторным подключением к обкому партии. Все крепко придерживали погоны обеими руками, ибо поднявшийся из Москвы начальственный ветер легко мог их сдуть в одночасье.
 
В западной прессе прошла статья о том, что морские кадеты штата Херсон не желают мириться с существующим в стране строем. Т.к. доведены голодом и болезнями до полного истощения. (Кстати, такая статья была на самом деле.)
 
Москва не пошла бы на отступление. Нетрудно догадаться, с какой любовью и состраданием командиры относились к своим подчиненным. Сколько тепла и ласки источали их мягкие, как никогда, голоса. Столько отечески розданных нарядов вне очереди флот России не знал за всю свою почти трехсотлетнюю историю.
 
А мы стоически терпели последствия, сомнамбулически чесотились и пахли гражданской войной.
 
Боже мой! Как замечательно мы воняли! Если бы нас в том состоянии выпустили на врага, противогазы его бы не спасли. Его корабли без стрельбы развалились бы на глазах от ржавчины. (Потому что сероводород, смешиваясь с водой, образует серную кислоту. Не плавают корабли и торпеды в кислоте.)
 
Наш моральный дух был способен порвать в клочья любой уцелевший от газов спецназ любой сверхдержавы. Хотя вот это зря. С тонущих кораблей в нашу сторону никто и не поплыл бы. Наверное, поэтому нас на врага и не выпускали. И опять зря. Могли использовать на полях «холодной войны».
 
Такой народ победить нельзя.
 
Как обнажила эта «трагедия» ху из ху! Некоторые, в прошлом с репутацией сильнейших, во сне, нервном и коротком, звали маму. Некоторые подозрительно долго не отходили от окна на пятом этаже 10-й роты, провожая прокаженным взглядом людей на горизонте. Самые слабые стали находить у себя симптомы настоящей чесотки и стриглись налысо в последней надежде. И было с чего.
 
Чесались все! От каперангов до салаг. Украдкой и явно, в строю и перед ним. Многие обнаружили у себя критические признаки ипохондрии, и этому несказанно помогали многочасовые, почти ежедневные лекции о чесотке и других кожных и даже венерических заболеваниях. В умах царил сифилис. Все знали его симптомы.
 
Я после ждал, что к дипломам нашим морским будут прилагаться дипломчики врачей венерологов-дерматологов. Не случилось. 
 
«Эпидемия» неожиданно сказалась на городской жизни Херсона. Мореходка Минморфлота (мы принадлежали Минрыбхозу), наши соседи по городу, тоже пострадала. Им, одноразово, правда, но устроили серную баньку и закарантинили на недельку. (Малявы о ситуации с воли доходили изредка.) Зато три недели они в наше отсутствие царили в городе, кичась своей чистотой и целомудрием, которые помогали им безнаказанно совращать наших законных подружек.
 
Без соперников каждый горазд. Во гады! Никакой морской солидарности! Мы и раньше с ними, мягко говоря, конкурентно недолюбливали друг друга и дрались иногда на танцплощадках ремнями с бляхами, а после и вовсе разошлись во взглядах на социум.
 
А социум маленького Херсона косвенно, но тоже реагировал на ситуацию. Мы ж из окон наблюдали… Хоть и за сто метров, а видно было. Херсон неуловимо покрылся аурой блокадного города-героя. Если бы на улице тогда появились противотанковые ежи, спаренные «максимы» и аэростаты в небе, думаю, никто и не удивился бы. Рукопожатия стали редким событием. Собеседники на улице не приближались друг к другу и беседовали, многозначительно глядя в сторону. Руки горожане явно стали мыть чаше. Было заметно даже в пасмурные дни.
 
Есть на улице перестали. А раньше поголовно. Комбинат мороженого временно закрылся — не покупали люди мороженого. Кондитерские не разорились только потому, что на дворе стоял социализм. Снизилось число разводов. Улицы опустели. Засуетился гортранспорт и такси. Редкие херсонцы стали ходить пешком. У одного деда видел противогаз образца последней войны, но в сумке на плече.
 
Корабли по Днепру старались быстрее проплыть мимо города и наших окон. Те, кто вынужден был грузиться в порту, экипажи не увольняли. Хотя в городе карантина-то не было.
 
Когда через месяц нам разрешили помыться и не мазаться, все население училища испытало коллективный многократный оргазм… свободы от чего-то, ужаснее чего бывает только… Нет! Ничего ужаснее не бывает. Вот так я тебе скажу.
 
Правда, херсонские девушки, а Херсон — город невест, несмотря на жестокое оголодание без моряков, еще где-то месяца два не рисковали подходить к нам ближе теперь уже пяти метров. И компенсировали дефицит общения частыми любовными письмами, в которых появились некоторые нотки сомнения в чистоте обоюдных чувствований. Хотя, по городским понятиям, составить партию будущему моряку загранзаскока считалось топом в «бракоделии».
 
Письма от нас чем-то обрабатывали. А поскольку выбор тогда у медицины был невелик, чем-то опять серным. Проходящий почтальон запахом из сумки сразу выдавал барышням аванс на желанную весточку. Жить им становилось легче сразу. Есть! Но вот всей семьей читать перестали. Старшие стали уходить в дом и уводить малышей. Чтение происходило на улице. Так было спокойней всем.
 
Часть перспективных браков чуть не распалась от несвоевременного применения больших доз одеколона «Шипр» особо страждущими из наших. Так как любой одеколон в букете с остатками той мазилы давал очень любопытный аромат, совсем не похожий на запахи афродизиаков. Даже молодые весенние комары тот запах не понимали.
 
Помню, когда через четыре месяца я приехал в отпуск домой, мама часто спрашивала меня, чем это так неуловимо от меня пахнет. Волновалась моим желудком и сетовала на казенную пищу. Это при том что с желудком у меня все было в порядке, и я, как все мои однокашники, только тем и занимался последние месяцы, что мылся при первой возможности и с таким остервенением, которое мочалки из люфы выдерживали не больше недели.
 
Ах, как мы потом замечательно учились! Такой тяги и рвения к учебе училище не знало ни до, ни после тех событий. А совместно пережитое коллективом училища сделало нас одной семьей с командирами, преподавателями и малочисленной обслугой. Не шутка ведь. Месяц одной семьей, с хождением по баням и поверками неглиже. Нежность обоюдная появилась в отношениях. И самый строгий рык самых строгих подразумевал по окончании звучания подсознательное отеческое прощение.
 
И расставались через два года совсем как родные.