Так вот, с вероятностью 95% французские фланговые батареи при попытке сближения для огневого контакта были бы выведены из строя уже через 30 минут, после чего русская артиллерия смогла бы расстреливать атакующие французские колонны с трех сторон. Каждый залп – 2,5 тонны. За одну минуту – 7,5 тонны. Для того чтобы дойти до русских позиций, надо преодолеть под огнем 1200 м.

Всего за это время на атакующие колонны «упадет» 450 (четыреста пятьдесят) тонн железа... Шансов на прорыв русской обороны при таком раскладе у Бонапарта оставалось не более 3%. Наполеон, офицер-артиллерист, считать умел. Поэтому и отвел войска. Поэтому и не послал гвардию.

Собственный штаб его полностью поддержал:

«Бертье говорил, «что мы находились в 2500 верстах от Франции; что уже потеряли более 30 генералов; что для взятия этой трудной позиции будут принесены в жертву лучшие солдаты; что мы завладеем всего несколькими сотнями человек; что награда за сражение находится в Москве»... Вот на последней фразе «награда — в Москве...» я прошу заострить ваше внимание. К ней мы еще вернемся…

Клаузевиц, находящийся в это время в русской армии, также полностью поддерживает императора Франции:

«Следовало ли вечером двинуть под страшным огнем императорскую гвардию, единственный резерв, не введенный в дело? Она могла быть истреблена прежде, чем дошла бы до неприятеля со своим грозным штыком».

Кстати, сам Наполеон оказался весьма посредственным военным писателем — он много перетирал египетскую и итальянскую кампании, но о Бородине ничего рационального так и не написал, одни афоризмы…

И если бы только он. Забегая вперед, хотел сказать, что и его противник, Александр I, тоже имел очень избирательную память:

«Он как-то особенно не любил воспоминаний об Отечественной войне — самом ярком русском торжестве национальном и самой блестящей странице своего царствования. За все многочисленные свои путешествия он ни разу не посетил полей сражений 1812 года и не выносил, чтобы в его присутствии говорили об этих сражениях. Наоборот, подвиги заграничного похода, в котором сам он играл главную роль, были оценены им в полной мере». (В списке боевых отличий русской армии Бриенн и Ла Ротьер значатся, например, 8 раз, тогда как Бородино, Смоленск и Красный не упомянуты ни разу.)

«Непостижимо для меня, — записал в свой дневник в 1814 году Михайловский-Данилевский, — как 26 августа Государь не токмо не ездил в Бородино и не служил в Москве панихиды по убиенным, но даже в сей великий день, когда все почти дворянские семьи в России оплакивают кого-либо из родных, павших в бессмертной битве на берегах Колочи, Государь был на бале у графини Орловой. Император не посетил ни одного классического места войны 1812 года: Бородина, Тарутина, Малоярославца...»

Возникает нехорошее подозрение, что у обоих императоров было что-то общее в 1812 году, что необходимо было как можно быстрее забыть. Но я забегаю вперед. Итак...


Кутузов решил отступать



Раненый кавалергард. Аверьянов Александр Юрьевич

Отход русской армии от Бородино на Москву начался на рассвете 8 сентября. Раненых пришлось бросить. Их было слишком много, а транспорта — слишком мало.

А уже около 10 часов утра войска Мюрата атаковали арьергард Платова. Но на следующий день французы уже весьма сильно теснили его. Утром казачий атаман оставил Можайск, и затем подчиненные ему части пытались сдержать противника у Моденово, и опять безрезультатно…

Кавалерия Мюрата буквально висела на хвосте отступающей армии, не позволяя ей остановиться для реорганизации все шесть дней, до самой Москвы. Все это как-то слабо корреспондировало с победной реляцией Кутузова о том, что враг повсюду отражен и отброшен. С 8 по 14 сентября 1812 года Кутузов только и делал, что непрерывно говорил о новом сражении, и вот только удобной позиции никак не найдется. Ординарец Кутузова Александр Голицын писал в дневнике: «После выбора позиции рассуждено было, куда идти в случае отступления. Были голоса, которые тогда говорили, что нужно идти к Калуге... Но Кутузов отвечал: "Пусть идет на Москву"».

29 августа произошел последний арьергардный бой. Атакованный утром отряд под начальством Милорадовича был вынужден уже к 16 часам отступить на позиции, откуда до лагеря главных сил было не более 4 верст, но с присланной в подкрепление конницей Уварова смог удержаться там до позднего вечера, отбив все атаки французов.




А в это время

"В Москве напечатали известия... что после ужасного кровопролития с обеих сторон ослабевший неприятель отступил на 8 верст, но что для окончания решения битвы в пользу русских на следующий день будет сделано нападение на французов, чтобы принудить их к окончательному отступлению, каково и было официальное письмо Кутузова к Ростопчину".

Потом последовало полное молчание, а потом отступающая русская армия показалась уже недалеко от города. 13 сентября состоялось знаменитое совещание в Филях — в нем участвовали Беннигсен, Барклай-де-Толли, командовавший казацкой нерегулярной конницей Платов, Дохтуров, Уваров, Раевский, Остерман-Толстой, Коновницын, Толь и Ланской. Не было Милорадовича — ему поручили арьергард, и он не мог отлучиться.

Кутузов поставил на обсуждение вопрос: принять ли новое сражение или отступить, оставив город Наполеону? За то, чтобы дать сражение, высказались Беннигсен, Дохтуров, Уваров, Коновницын и Ермолов. Они считали невозможным сдать Москву без сопротивления.

Протокола не вели, поэтому неяcно, что сказали Платов, Раевский, Остерман-Толстой и Ланской — люди они все были отважные, драться не боялись.

За отступление высказались двое — Барклай-де-Толли и фон Толь.

Вопрос, конечно, Кутузов к этому времени для себя уже решил. Но в день совета в Филях, услыхав от Ермолова, что предлагаемая оборонительная позиция под Москвой никуда не годится, Кутузов берет Ермолова за руку, щупает пульс и заботливо спрашивает — здоров ли он? Делается это все не наедине, а на глазах у свиты, и идея состоит в том, чтобы показать, что в глазах Кутузова даже и тень мысли о сдаче города есть знак болезни. И в этот же день он объявляет, что властью, врученной ему государем и отечеством, он приказывает отступление. И добавляет афоризм, вошедший во все канонические учебники:

«С потерей Москвы не потеряна Россия».

Хотя справедливо было бы рядом с этой фразой привести и другие слова Кутузова, написанные им двумя неделями ранее графу Ростопчину:

«По моему мнению, с потерей Москвы соединена потеря России».

Вспоминая Кутузова, мы почти все время говорим о нем как о генерале, хотя его военные достоинства современники практически не упоминали, зато практически каждый считал необходимым сказать о его талантах царедворца, интригана, политика, дипломата. Политической ловкости князя Кутузова отдавали должное даже его недруги. И в сентябре 1812 года он проявил эту ловкость во всем ее блеске.


Он последовательно сделал следующее:

1. Объявил, что за Москву будет стоять насмерть — или победит, или падет со славой под стенами столицы.

2. Дал (против своего желания) сражение под Бородино.

3. В ходе битвы не делал ничего, кроме того, что одобрял все, что ему предлагали подчиненные. В сражении они управлялись сами, чему есть тонна свидетельств.

4. Объявил Бородино огромной победой – враг отброшен на 8 верст и т.д.

5. Через неделю написал царю, что дела были так испорчены во время отступления от границы и битвы за Смоленск (когда командовал Барклай), что теперь уж даже он, Кутузов, ничего не может сделать.

Москва была сдана. Виновником этого был объявлен Барклай, стратегию которого использовал и чьей поддержкой воспользовался Кутузов на совете в Филях.

Особенно резко о таком ходе конем главнокомандующего написал Жозеф де Местр в своем донесении сардинскому королю, который, отзываясь вообще чрезвычайно строго о Кутузове, отрицал за ним какие-либо заслуги (например, про Бородинскую битву он говорил: «Битвою распоряжались собственно Барклай, искавший смерти, и Багратион, нашедший ее там»).

О реляции Кутузова Александру I Жозеф де Местр писал: «Какая низость, какая гнусность! Чтобы называть вещи их настоящим именем, мало преступлений подобных тому, чтобы открыто приписать весь ужас гибели Москвы генералу Барклаю, который не русский и у которого нет никого, чтобы его защитить».

Впрочем, де Местр был не одиноким оппозиционером, генералы тоже особо не стеснялись в выражениях.

Генерал Ланжерон, в принципе неплохо относившийся к Кутузову и признававший его ум и способности, считал его человеком, в личных делах нечистоплотным, "преступным и грешным стариком".

«Кутузов, будучи очень умным, был страшно слабохарактерный и соединял в себе ловкость, хитрость и действительные таланты с поразительной безнравственностью... Он получил уже тогда настолько опыта, что свободно мог судить как о плане кампании, так и об отдаваемых ему приказаниях... Но все эти качества были парализованы в нем нерешительностью и ленью физической и нравственной... Сам он не только никогда не производил рекогносцировки местности, но даже не осматривал стоянку своих войск... Пробыв как-то около четырех месяцев в лагере, он ничего не знал, кроме своей палатки», — писал Ланжерон позже в своих мемуарах.

Милорадович и Дохтуров были куда лаконичней. М.А.Милорадович назвал командующего "низким царедворцем", а Д.С. Дохтуров — "отвратительным интриганом".

Е.В.Тарле, живший во времена, когда по поводу Кутузова выражаться надо было осторожно, говорит: "В Кутузове было много и лукавства, и уменья играть людьми, когда ему это было нужно, и близкие к нему это очень хорошо понимали" — и дальше приводит слова дежурного генерала Маeвского, служившего при Кутузове и знавшего его очень хорошо: "Тех, кого он подозревал в разделении славы его, невидимо подъедал так, как подъедает червь любимое или ненавистное деревцо".

Больше всех ненавидел Кутузова московский градоначальник Ростопчин, который не мог простить ему не столько сдачи Москвы, сколько такого наглого обмана. «Князя Кутузова больше нет, – утверждал он, – никто его не видит, он все лежит и много спит. Солдат презирает и ненавидит его».

Начштаба армии генерал Беннигсен вторил практически в унисон: «Его трусость уже превосходит позволительные для трусов размеры, он уже при Бородине дал наибольшее тому доказательство, поэтому и покрыл себя презрением и стал смешным в глазах всей армии».

Сразу после совещания в Филях Ростопчина (которого Кутузов «забыл» пригласить на совещание) навестили знатные гости — герцог Ольденбургский и принц Вюртембергский. У них была просьба к генерал-губернатору: они хотели, чтобы он поговорил с Кутузовым и убедил его не сдавать Москву без боя.
Просьба, надо сказать, была странной — потому что герцог Ольденбургский, как-никак, приходился Александру I двоюродным братом, а принц Вюртембергский, брат вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и вовсе дядюшкой.

Они сказали, что уже ходили к главнокомандующему, но их не впустили. Как объяснил им дежурный адьютант, светлейший князь Кутузов уже почивал. Ну, теперь уже все трое — и герцог, и принц, и граф Ростопчин — отвели душу «в строгих осуждениях князя Кутузова», но делать было нечего...





А армия была на грани бунта. Приказу об отступлении не хотели верить…

Генерал Бороздин счел его изменническим и отказался выполнять. Только после разговора с Дохтуровым он изменил свое мнение.

Гвардейские офицеры срывали свои эполеты. Целые отряды покидали армию и уходили сражаться самостоятельно. Среди них был знамений Денис Давыдов, тоже не постеснявшийся назвать Кутузова изменником. Уровень дезертирства достиг такого размаха, что потребовались жестокие карательные меры.

14 сентября, когда войска уже потянулись через Москву, командиру прикрывающего их движение арьергарда, генералу Милорадовичу, Кутузов шлет туманное указание «почтить оставление древней столицы видом сражения». То есть Милорадович должен как бы изобразить сражение — но на свой страх и риск. В случае успеха Кутузов доложит о победе. В куда более вероятном случае неудачи отвечать будет Милорадович.

Генерал был вне себя. Он и раньше-то сдержанностью не отличался, а уж теперь порция ругани, которую он адресовал «интригану», превзошла все рекорды. Милорадович не только не «почтил древнюю столицу видом сражения», а сделал прямо обратное — послал парламентеров к преследующему его Мюрату и договорился о сделке: русские уходят беспрепятственно, а в обмен они ничего в Москве не разрушают.





«Не победить, а дай бог обмануть Наполеона!»

В донесении об оставлении Москвы, отправленном Кутузовым царю, говорилось, в частности, и о том, что все важные грузы из старой русской столицы уже вывезены.

Это была чистейшая неправда.

Обманутый Кутузовым генерал-губернатор Москвы Ростопчин, до последнего веривший, что Москву не сдадут, не предпринял своевременно мер к эвакуации. Собственно, граф попытался что-то сделать. Буквально за 3-4 дня до падения города у уезжавших из Москвы конфисковывали экипажи и лошадей с благой целью вывезти государственное имущество, но оказалось, что одни только архивы Военной комиссии потребуют до 10 тысяч телег. И вот сейчас, меньше чем через неделю после Бородино, Федор Васильевич оказался перед печальной дилеммой – вывезти «государственные вещи» он никак не мог.

А теперь давайте проанализируем вышеперечисленные факты:

Опытный царедворец, не решавшийся возразить императору в битве при Аустерлице, неожиданно откровенно врет ему и открыто манкирует его родственниками. С чего бы такая смелость? Или по-другому: вы верите, что Кутузов вел себя так без высочайшего соизволения? Я лично – нет. И вот это его сообщение о том, что «все важные грузы вывезены», на фоне доклада Ростопчина о срыве эвакуации выглядит более чем интригующе. Как и то, что от регулировки движения войск была отстранена городская полиция и ее функции выполняли военные.

Так может все-таки, все что надо было вывезено? И может быть, именно это сообщение было самым главным? Может быть, все остальное – пассивность на Бородино, внезапная сдача Москвы без боя, саботаж эвакуации, последующий пожар – это только необходимая операция прикрытия для главного действия, результатом которого является донесение Кутузова императору: «Все важные грузы вывезены»…

И не были ли именно эти грузы тем, за чем так активно ломился в Москву Наполеон, который сразу после сообщения об оставлении Москвы прекратил давление на русскую армию, только ради разгрома которой, как уверяют канонические учебники истории, он прошел больше 1000 км?

Помните слова маршала Бертье – «награда в Москве». Я специально посмотрел в первоисточнике – перевод правильный. Не «награда – Москва», а именно «награда – в Москве». И это явно не русская армия, которую Мюрат отпускал на все четыре стороны…

И не эта ли операция как раз являлась тем, о чем Кутузов говорил еще в Петербурге: «Не победить, а дай бог обмануть Наполеона!» Анализируя последующие события, можно предполагать, что «Северный Лис» сделал-таки «Маленького Капрала». Но об этом — в следующий раз…