Окончание. Начало — здесь



ХОЛОДНАЯ ЭТНИЧЕСКАЯ
 
Короче, с каждым днем наше с Хрыстыной счастье начало все больше накрываться медным тазом. И вроде почти ничего не изменилось — я по-прежнему ее любил и хотел, но у меня было такое чувство, что этой любви стало что-то мешать — как будто в презерватив несколько песчинок попало. Таких себе маленьких, почти невидимых, но которые могут угробить любое райское наслаждение.
 
«Любовная лодка разбилась о быт», — написал когда-то Маяковский за несколько дней до своего рокового выстрела в сердце. Так и наше суденышко напоролось на что-то, куда более страшное, чем быт, и стало тонуть. Иногда такая безнадега накатывала, что даже жить не хотелось, знаешь, тяжелая вещь — крушение иллюзий. Я вдруг стал замечать, что все, что мне раньше нравилось, теперь наоборот вызывает раздражение и неприязнь. Ежедневное ношение вышиванки порядком поднадоело, и если б не Хрыстына, я давно сменил бы ее на нормальную рубашку. Телевидение, казавшееся мне сначала открытым и свободным, теперь тоже вызывало оскомину — оно явно не отражало ситуацию в стране и было не менее подконтрольным власти, чем в России. Украинская мова все чаще ассоциировалась с каким-то оскорблением и унижением. У меня даже от моих любимых вареников стало сводить горло, а после украинского борща — каждый раз мучила изжога. И от названий на этикетках типа «Горилочка» или «Огирочки» веяло какой-то слащавой приторностью. А от детских голосов, пискляво объявляющих станции метро, хотелось даже уши заткнуть.

Что-то во всем этом было ненормальное, притворное, что ли, похожее на рюшечки, бантики, окантовочки на платьях самой главной украинки.
 
Я даже уже стал замечать недостатки и у самой Хрыстыны, которая мне всегда казалась безупречно красивой. Я вдруг обнаружил, что у нее на лице какие-то слишком крупные поры, а пальцы на руках толстоватые. И еще то, что она вся — от ног до спины — покрыта легким волосяным покровом, то, что меня прежде умиляло, так теперь стало даже пугать. Я стал смотреть на нее, как через увеличительное стекло, или, может, это я раньше смотрел через уменьшительное. Короче, что тут рассказывать — все явно двигалось к финалу, и он быстро наступил — окончательно и к тому же прилюдно.
 
Место, в котором наша лодка успешно пошла ко дну, называлось очень даже символично — ресторан «Посейдон». Мы в нем вчера небольшой компанией собрались отметить юбилей — пять лет магазину Хрыстыны. Кроме нас двоих был Хрыстин брат со своей девушкой Маричкой и еще их один родственник — Йосып Панасович. Он в этом магазине то ли бухгалтер, то ли товаровед — я так и не понял. Пока делали заказ, к брату-телеведущему пару раз подходили какие-то его поклонницы и просили автографы, которые он охотно раздавал.
 
Первый тост у нас был за Хрыстин бизнес, второй за Украину, третий еще за что-то, ну все, как полагается. А вот четвертый или, может, пятый тост именитый брательник предложил выпить за то, чтоб «на всiх ворогiв рiдної неньки звалилися такi лиха, вiд яких вони позагиналися! Щоб саджали хлiб — виростав бур`ян, бурили нафту — лилася багнюка, пили воду — а там отрута». Я уже было поднес рюмку к губам, но остановился.

— Погодите, — говорю, — а про каких врагов мы говорим?

Все тоже застыли.

— Как про каких? — удивился Хрыстин брат. — Ты не знаешь разве, где по улицам Медведевы ходят?
 
Я молча поставил рюмку на стол.

— Ты что, Юрко? Пей давай, или горилка тебе наша уже не в радость?
— Нет, ребята, мне не в радость, как вы к России относитесь. Какой она нам враг?
— Не враг, а кто? Они ракеты на нас свои направить грозятся — из братских чувств? А Крым вечно подначивают, своим называют — по-дружески, да? А пятую колонну укрепляют информационными подпорками — из великой любви к нам? Пей давай, а то поругаемся.
 
Я снова взял рюмку, встал и резко вылил ее через плечо. Скажу честно, сам от себя не ожидал такого поступка — как будто на секунду моя рука вдруг стала рукой Москвы. И молча сел. Мне вдруг стало легко — я как будто освободился от чего-то, что на меня последнее время давило. Хрыстына ахнула, Маричка прижала пальцы к губам, Хрыстин брат неотрывно уставился на меня — я думал, он сейчас бросится с кулаками — прямо через стол. Но он не бросился, а наоборот расплылся в улыбке:

— Добре, Юра, добре… — сказал он. — Ну раз не хочешь, то и не надо. У нас никого насильно не заставляют.
 
Вспыхнувший было конфликт угас, и все дружно принялись работать ножами и вилками. Но напряженность и недосказанность остались — чувствовалось, что новое пламя обязательно вырвется опять. Хрыстин брат искоса время от времени зыркал на меня, и я тоже посматривал на него без особой приязни — я больше не собирался спускать ему, или кому бы то ни было еще, даже малейшей колкости или пренебрежения в сторону России, а значит и в мою сторону. И не важно, что я в Украине, сижу и кушаю сытные украинские блюда — я не за них в далекой Сибири собачился со своими сослуживцами, защищая желание малороссов быть великоукраинцами. Да только они, как я понял, таковыми не стали!
 
Бензинчика в затухший огонь неожиданно для всех плеснул бухгалтер Йосып Панасович. Он на самом деле наоборот хотел только все сгладить и перевести разговор на другие материи, да вот только дебет и кредит сегодняшнего застольного разногласия свести к мирному балансу уже было невозможно.

— Хочу сказаты тост, — молвил Йосып Панасович на суржике. — Давайте выпьемо за природную людскую доброту нашого народу, за то, что мы самая працьовытая и невойовнычая нация у свити. Мы усих любымо и усих поважаемо. У нашому гимни навить лютых ворогив называют «вороженьками» — «згынуть наши вороженьки, як роса на сонци» — з чистою росою их поривняли… Ось яки мы добри!
 
— Да липовая ваша доброта, — не выдержал я. — В российском гимне так вообще ни слова про врагов нет — не нужны они нам. А вы своих врагов выдумываете и пестуете, потому что вам без них и жить незачем было бы — вы даже в мирное время все еще на войне.
— Так ведь это Россия сама нас к этому… — попытался возразить Йосып Панасович.
— Да Россия тут не при чем — у вас внутри война идет — холодная этническая. В стране десятки наций, но одна — больная титульной манечкой — хочет подмять все другие под себя.
 
— А это нормально, — подал голос Хрыстин брат, — мы же в Украине живем, и поэтому все должно быть на украинском! Ведь мова — это тебе не просто мова, это — душа народа.
— Так тем более! — усмехнулся я. — Если вы любите свою ридну мову и культуру, если говорите, что это ваша душа, то чего же вы к другим в душу лезете и все запрещаете? Если вам нравится ваша жена, то и кохайте ее себе в свое удовольствие, что ж вы ее всем другим предлагаете — не люба она остальным, не возбуждает, а некоторым даже уродиной кажется!
— Так чего же ты сюда припхался?
— А дурак был! Я стремился сюда за свободой, за уважением к личности, мне оттуда казалось, что здесь это все есть или хотя бы зарождается, я ехал за тыщу километров, думая попасть в будущее, а попал назад в прошлое. Даже не в средневековье оказался, а в первобытно-пещерном веке. С племенной психологией и древним укладом. Недаром у вас так любят Трипольскую культуру!
 
— Ах вот как он заговорил… Смотри, Хрыстя, какую мы путинскую змеюку пригрели! — привстал со своего стула брат, показывая на меня вилкой с наколотым на ней кусочком сала. — У вас, что ли, державников, личность что-то значит? Да у вас одна геополитика в голове! Оттяпали земли немеряно, настрогали ядерных ракет и машете ими во все стороны, как эти — как эксгибиционисты!

— Это ж кто Россию критикует за геополитику? — спросил я. — Те, кто сами тужатся стать хотя бы региональным лидером? А что никак не становятся, так просто потенции не хватает? Если у России территории много, если у России оружие самое мощное, так ведь это потому, что предки наши не только на печи лежали, но и думали о своих потомках, и не ползали на коленях то к одним, то к другим, не зная под кого подлечь! Дай вам сегодня такое пространство, как у нас, дай вам такие богатства, такую экономику и такие недра — вообще с катушек бы слетели — мировой злуки захотели бы!
 
Все за столом сидели в состоянии близком к шоку, Хрыстына сначала пыталась меня как-то оборвать, но потом поняла, что это уже невозможно.
 
— Вас и теперь даже, — продолжал я, — от свободы, свалившейся даром, распирает, как монтажную пену. Мне когда-то попала такая пена на руку — ее смыть невозможно — она сходит только через несколько дней, вместе с отжившими клетками кожи. Вы так же, как эта пена в баллоне, сначала внешне выглядите ярко и красиво, но когда с вами пытаешься общаться на равных, вас тут же начинает безмерно раздувать во все стороны, и вы поглощаете и ломаете все, что у вас на пути, как в той пословице: «Назови его братом, так он в отцы лезет».
 
— А ты нашу свободу не трожь, выпутень москальский! — почти закричал Хрыстин брат, — Нам всегда Рашка мешала и не давала развиваться, как мы хотели. Ты слышал хоть что-то о валуевских циркулярах? Об указах Петра Первого? О екатерининских запретах украинских книжек и преподавания на украинском. О закрытии Киево-Могилянской Академии. Было это, скажи, в истории или я это придумал???
 
— Я не историк, откуда мне знать? Но пусть было — и что с того? Россия ж империей была, единым государством, и цари, что хотели, то и делали на своей территории. Теперь вот Украина одно государство, а указы о запретах внутри нее точно такие же самые. Плюс добавились новые запреты — кинотеатры, телевидение, радио, реклама. То есть, значит, вы сейчас в 21-м веке такие, как мы двести-четыреста лет назад? Так тогда дикое время было — все народы были слаборазвитыми, конституции не было — что с них взять? А вы то из каких ледяных завалов вылезли, ожившие ящеры?
 
— Мы — ящеры? Да мы — географический центр Европы! Мы самое ее сердце!
— Тогда кирдык старушке Европе — с таким сердцем долго не живут.
 
Короче, мы сцепились так, что в ресторанчике даже музыка играть перестала, а посетители бросили свою жратву и уставились на нас, некоторые даже снимали на мобильные камеры в предвкушении близкой потасовки с участием известного телеведущего и странного типа в пестрой вышиванке, почему-то грудью вставшего на защиту северного соседа.
 
Откуда-то появился служащий в темном костюме — видимо начальник охраны или еще какой-то распорядитель.

— Все, все, гасим страсти, горячие господа-панове! — сказал он нам голосом миротворца и потом, улыбаясь, добавил лично мне: — Я вот тоже, например, русский человек, а дети мои в украинскую школу пошли — и все добровольно. Здесь всем у нас хорошо — и русским, и полякам, и венграм. Присаживайтесь, пожалуйста.

Но я не присел. Этот «русский» человек в бабочке и с проводком в ухе почему-то меня раззадорил больше Хрыстиного брата.
 
— Да какой вы русский! Вас сделали тут какими-то неполноценными и за все виноватыми. И вы даже не сопротивляетесь и рассказываете, что все это вам самим очень даже нравится. Националисты шаг за шагом делают свое дело, а вы им все время уступаете и все сдаете. Даже когда отбирают самое ценное. Помните, как в нацистских концлагерях — длинные очереди в газовые печи. Сломленные люди, не протестуя и без эмоций, стояли и обреченно дожидались своего последнего часа. А из трубы валил тяжелый черный дым. Вас сломали, а вы не поняли!
 
На меня вдруг навалилась апатия, и я закончил совершенно спокойно в абсолютной тишине:

— Я любил Украину — так, как, может, никто из вас не любил. Она снилась мне, я мечтал о ней, как о земле обетованной. А когда приехал, то узнал ее совсем другую — невидимую издалека. И через два месяца от моей любви остались одни только черные головешки. Сожгли вы мою любовь, а вот душу мою вам испепелить не удастся!
 
— Так, Христя, — сказал ее брат очень строго, — ти прямо зараз повинна зробити вибiр — або вiн, або …
— Не нужно ничего ей решать, — перебил я его, — выбора уже давно нет. Счастливо оставаться!
 
И я ушел. Ночь провел на вокзале, взял билет домой — денег как раз в обрез хватило — и все.

   
Пузырев закончил свой рассказ, посмотрел на часы — ему было уже пора. Он снял вышиванку и надел свитер прямо на тело.

— А как же Хрыстына? — спросил я.
— Не знаю. Она мне не звонила, да и я уже ее номер из базы удалил. Будет жить, как жила до меня, — во всяком случае, в Сибирь за мной она точно не поедет.
 
Пузырев пожал мне руку, попрощался и, не дожидаясь лифта, поспешил вниз…