Было много суеты, разговоров, растерянности, ажиотажа, столкновений. Расторопные авантюристы и смекалистые чиновники кинулись в объятия друг к другу, баснословные кредиты бесследно растворялись, банкиры хохотали, бывшие водопроводчики становились председателями кооперативов, а бывшие спортсмены серьезно объединялись. Лживые маски социализма были сброшены и люди стали настоящими, такими, какими их создала догадливая природа, предусмотрительно распределив всю живность на хищников и пресмыкающихся.
Бывший мент, следователь, оказавшийся, к несчастью, обузой для новых национальных кадров нанялся в одну рижскую фирмочку в качестве, признаться, весьма сомнительном...

Этим неудачливым ментом, не сговорившимся с Фортуной, увы, был я.
Мой работодатель, худощавый мужчина лет за сорок носил неброский серый костюм, темный галстук, тупые черные башмаки, от которых навязчиво исходил терпкий запах гуталина.

Был он к тому же примечательно лыс, к чему, похоже, относился с удовлетворением, как к детали, косвенно свидетельствующей о зрелой опытности.

Разыскал он меня сам. Позвонил однажды по телефону и предложил встретиться. Обронил, между прочим, что ему известно мое стесненное положение, и намекнул, что наша встреча может все изменить.

— Виктор Петрович, — представился он. Пошевелил мышцами лица, изображая дружескую улыбку, и указал суховатой ладошкой на свободное место за столиком летнего кафе, — Я, разумеется, навел о вас справки... Говорят, вы были толковым следователем.

— Думаю, дело свое знал, — ответил я, отказываясь от игры в скромность.

— Отлично. Это то, что мне как раз и требуется.

Виктор Петрович откинулся на спинку плетеного кресла и обратил на меня выжидательный взгляд.

В сущности, он был прав — по норме общения в обществе мне следовало бы задать хотя бы несколько уточняющих вопросов — через кого он на меня вышел, в чем конкретно будет заключаться моя работа и, черт возьми, какие деньги намерен он мне платить.

Но с другой стороны все это необязательные вопросы, излишества речи, в обществе, увы, принято произносить множество никому не нужных слов...
Какая, в конце концов, разница, через кого он на меня вышел, и в чем будет заключаться моя работа, когда дома жена и сын, которого скоро, через два месяца, нужно снарядить в первый класс? Существенное значение имел лишь вопрос о заработке, но и тут выказывать свое нетерпение мне не хотелось. Зачем торопить? Через пять минут сам скажет, куда денется...

— В некотором роде вам придется пренебрегать законом, — протянул он, не дождавшись от меня никакой реакции, — вас это не смутит?

— Надеюсь, вы не станете предлагать мне работу киллера?

— Это стало бы для вас неодолимым препятствием?

— Думаю, да.

— Думаете... Значит, не уверены. Значит, за солидное вознаграждение...

— Нет.

— Я пошутил, — расслабился он, — никого убивать не нужно. Хотя, знаете ли, всегда любопытно пообщаться с тем, кто способен... Ведь это на словах, все крутые... А по-настоящему сумасшедшего не так уж часто встретишь.

— Думаю, чаще, чем вы предполагаете. По моим наблюдениям, не так часто можно встретить психически полноценного человека.

— Вот как? Любопытное утверждение. Значит, по-вашему, большинство этих людей, — он иронично покосился на окружавшую нас со всех сторон публику, — психи?

— Люди с некоторыми психическими отклонениями. Человек — очень тонкая сущность. При каких-то неблагоприятных обстоятельствах — авария, неразделенная любовь, крушение надежд, бешеные деньги, зависть — люди легко превращаются в психов.

— Большие деньги, по-вашему, неблагоприятные обстоятельства? Оригинально... Выходит, все эти миллионеры — психи?

— Я говорил не о больших деньгах — о бешеных. О тех, что вдруг и наповал.

— Забавно, забавно... И зависть, значит, тоже способствует помешательству?

— Зависть, думаю, самая распространенная причина...

— А вы любопытный субъект, извините. Впрочем, с вашим-то опытом... Ну, да ладно... Так, значит, о деле... Я, видите ли, закупаю продукты — растительное масло, мясо, йогурты и тому подобное. Прямые поставки из Голландии, Дании, Бельгии, контейнеры приходят сюда, в Ригу, а отсюда идут уже по всей России к моим клиентам. Порой возникают проблемы... Недобросовестные, знаете ли, попадаются плательщики, да, очень недобросовестные... Ждешь расчета месяцами, а время — деньги... Да ко всему прочему частенько приходится выезжать в командировки, часть сделок, не буду скрывать, оплачивается наличными. Ну, сами понимаете, налоги-то зверские, уплати их и все — ты разорен. А мотаться по командировкам мне не с руки, здесь нужно быть, не то весь бизнес рухнет. И подходящего человека нет... Такого, знаете ли, надежного, решительного и опытного, чтобы и надавить мог, и палку не перегнуть, и дело сделать. А вы, судя по всему, именно тот человек... Кладу пятьсот долларов в месяц, командировочные и премиальные... В зависимости от возвращенных сумм.

— Согласен, — кивнул я.


Но я был бы никудышным следователем, пусть и в прошлом, если бы, в свою очередь, не навел справок о своем шефе.

Виктор Петрович вышел из комсомольской братии — слеты, конференции, сабантуи в финских банях, девочки. Напивался, говорят, до чертиков. Позже возглавлял партийную организацию крупного завода, теперь от этого завода одни рожки да ножки остались... Из партии выскочил в первой обойме, какое-то время отсиживался, даже как будто куда-то уезжал, существовало предположение, что в Москву и объявился пару лет назад в Риге солидным бизнесменом.
Расклад меня вполне устраивал — нормальная по нашим временам биография. Бывают хуже...

И я взялся за дело.

Без особых недоразумений уладил вопрос в Воронеже, полюбовно разошелся с суетливым толстяком в Пензе, поминутно приговаривавшем — да стоило вам в такую даль ехать, я ж завсегда готов рассчитаться, вы не думайте, я ничего такого не замышлял, так, прошляпил по рассеянности...

Виктор Петрович не скрывал удовольствия: да вы просто находка, отдохните теперь денька два-три и в путь-дорожку, время — деньги.

Признаться, дорогу я люблю. Нравится мне глядеть в окно поезда, рассматривать людей на станциях, выражения их лиц — беспокойные, задумчивые, хмельные, отрешенные, прибитые, жуликоватые, наивные, плутоватые, сосредоточенные и так далее, и тому подобное. Любопытно перевести взгляд на соседей по купе — миниатюрную копию из живой натуры за окном и подумать, что мы, случайные попутчики, в принципе, уменьшенная копия всего человечества. И пуститься в долгий разговор, и спор затеять, и хлебать горячий чай из стакана, позвякивающего в металлическом, под серебро, панцире. И все это без натуги, походя, для развлечения и без всяких последствий.

Только в дороге испытываю я состояние какой-то особенной, невозможной в других обстоятельствах свободы.

По этой причине бездомность командировочной жизни не обременяла меня в такой степени, в какой могла бы обременить человека другого склада, и я легко, как молодой казак, вскакивал в седло путешественника.

И в тот раз, добираясь на перекладных с пересадками в невидный, если не сказать, захолустный городишко на юге России, я не страдал от тесноты допотопного автобуса, от плотного запаха чеснока и семечек, от визгливых торможений на частых ухабах и безостановочного дождя, без которого поздняя осень и не осень вовсе.

Из автобуса я вышел неудачно, угодив в сумерках двумя ногами в глубокую лужу. Но, осмотревшись, улыбнулся — удача не могла мне сопутствовать ни в каком случае — лужа заполняла всю убогую площадь автостанции. Зато повезло с гостиницей — она кособочилась прямо передо мной — краснокирпичная, в два этажа, с синими ставнями на окнах. Назову-ка я этот отель «Краснорожий дьявол», подумал я, следуя привычке разгонять уныние шуткой. Неплохое, между прочим, средство — чем охотней издеваешься над обстановкой и над собой в этой обстановке, тем проще переносить любые неустроенности.

Утром, помесив с полчаса грязь по кривым переулкам, я нашел приземистый, узкий и длинный склад, перемолвился словом с мужиком в сапогах, облепленных комьями рыжей глины, и уже без колебаний двинулся к неприметной двери в торце строения.

За пустым канцелярским столом сидел крупный дядька в телогрейке с бритым, основательно приплюснутым с боков черепом и оттопыренными ушами. Неширокий лоб слегка выдвигался, отчего глаза оказывались как будто под навесом, и разглядеть их в первую минуту было затруднительно.
Типичная уголовная физиономия, подумал я, и тени моих клиентов из следственной практики бесшумно прошмыгнули по лесенкам памяти. Все приметы криминальной личности, душегуба, дотошно описанные Ломброзо — и эти оттопыренные уши, и лоб неандертальца, и опущенная челюсть. Сколько я навидался этих темных патологических личностей... И убедился, уверовал в непогрешимость исследований доктора Ломброзо.

Подобных типов следовало бы изолировать от общества лишь по признакам, не дожидаясь, пока они изнасилуют кого-нибудь, или расчленят на куски, отбирая тот, что посмачней для своего одинокого ужина. По крайней мере, их следует брать под контроль — снимать отпечатки пальцев, устанавливать за ними наблюдение, прослушивать телефоны, не спускать с них глаз. Это меньшее, что необходимо было бы сделать ради безопасности общества. И что вряд ли когда-нибудь сделают из любви к обществу, в котором человек — высшая ценность, а высшая ценность имеет право на неприкосновенность.

Обо всем этом быстро и точно подумал я, оглядывая знаковую внешность хозяина кабинета.

— Виктор Петрович, Виктор Петрович, — добродушно пропел «душегуб». Голос у него и правда звучал глуховато-притягательным баритоном, — Ну, как ему там живется, в вашей фашистской Риге? Процветает, небось... Не моя дыра-нора...

— Так вы знакомы? — удивился я.

— А как же? Вы что думаете, я здесь со дня основания Рима сижу? Хе, хе... Да в прошлом году еще мне официант подносил обеды в лучшем ресторане Копенгагена. Да и не задержусь я здесь, вы что? Или они там, в Москве, решили сгноить меня в этой дыре? Не выйдет, этот номер не пройдет. Так Борьке и передайте!

Честно сказать, я слегка растерялся и, видно, мое недоумение оказалось замеченным.

— Да, да, именно Борьке — Борьке Пуго так и передайте: Молочков согласен потерпеть еще полгода. Полгода и ни одного дня сверху.

— Я передам Виктору Петровичу, а уж он...

— Ну, да, коню понятно, они же дружки смолоду, с комсомольских стройотрядов, а я кто? Меня можно и в дыру... Полгода и ни дня сверху!
Вот какое дело... Борис Пуго — партийный владыка Латвии, перебравшийся в Москву и Виктор Петрович, рижский предприниматель — друзья-комсомольцы... Значит, все же в Москве отсиживался мой шеф, в Москве. Оттуда и вырос его бизнес, оттуда его начальный капитал. Партийная касса? Пресловутое золото партии? Интересно...

— Рассчитаемся завтра, человека жду...

— Идет, — сказал я, собираясь уходить.

— Куда это вы заспешили? Нет, я вас так не отпущу. Сейчас ко мне пойдем, примем по-русски по стопке, как положено. И не возражайте.

Собирался ли я возражать? Нисколько. Молочков своим чудесным баритоном и светлыми умными глазами (пока мы беседовали, я хорошо разглядел его) развеял почти целиком первоначальное мое впечатление, и даже заставил меня слегка смутиться. И на старуху бывает проруха, утешал я себя, и Ломброзо впросак мог бы угодить... К тому же, история с Пуго заинтриговала меня чрезвычайно. Да и судьба самого Молочкова, человека явно не из простых московских кругов, сосланного в эту глушь увлекала меня немало.



Пили горилку. Два рубиновых стручка, два поплавочка плюхались в квадратной бутыли, подразнивая и соблазняя.

— Натуральная, без обмана, — удовлетворенно обронил Молочков, — только для избранных.

Жил Молочков в большой трехкомнатной квартире. Мебель дорогая, расставленная небрежно, всюду не распакованные коробки, гора не мытой посуды, серые полотенца в ванной, наглый, как плевок, окурок на полу. Похоже, женщин в этом доме не бывает, а мужчина без женщины все равно, что бродяга.
На стол он вывалил деликатесные баночки: с красной икрой, с лососиной, с паштетом, вскрывал их армейским штыком, управлялся лихо, со сноровкой.

— Полгода и ни дня сверху! — он выпил, не чокаясь.

Я последовал его примеру. К чему этот дешевый трюк со штыком? На кухонном столе среди прочей хозяйственной утвари лежал обыкновенный столовый нож из нержавейки, я мог бы при необходимости закрыть глаза и перечислить с достаточной меткостью все предметы, находившиеся в квартире...

Профессиональная привычка — замечать детали. С меньшей уверенностью стал бы утверждать, что видел и специальное приспособление, с помощью которого обычно вскрывают консервные банки. Нечто похожее, во всяком случае, висело на тонком гвоздике возле раковины. Молочков — не пацан, к чему эти фокусы?

Нынешнее положение, конечно, его угнетает, это ясно; Виктора Петровича, похоже, недолюбливает и, что всего загадочней, говорит о Пуго так, словно они не один год ели кашу из общего котелка. Не из комсомольского котелка, об этом Молочков сам проговорился. Из комитетского? Пуго долго возглавлял это ведомство... Несомненно, одно — прошлое их всех связывает, и эта связь не оборвалась, она продолжается, но продолжается, признаться, в каком-то невообразимом нелепом виде. Растительное масло, мясо, йогурты, этот склад у черта на рогах, ссылка Молочкова и член ЦК Борис Пуго... Невероятная чепуха!

Но какая же это чепуха, если Молочков сидит передо мной и, не таясь, пьет за свое будущее избавление? Я уже ничуть не сомневался в том, что Молочков заблуждается относительно моих полномочий и моей информированности, загоняя меня, таким образом, в неловкую ситуацию. Зачем мне эти лишние, да и небезопасные знания? Признаться, еще там, на складе мелькала мысль объясниться, завинтить пока не поздно заглушку и остаться в надежном неведении...

— Из комитетских? — прожевал как бы невзначай Молочков.
Вот оно что... Он принял меня за комитетчика, скорей всего, за бывшего, за человека Пуго. Тогда становится понятной его откровенность, он, по-видимому, предполагает, что я тоже в деле... Черт возьми, в каком деле? Блефовать дальше становилось рискованно.

— Из МВД, следователь.

— Да? Странно... Виктор Петрович всегда отдавал предпочтение комитетчикам. Ладно, ему видней... За наше общее дело!



Стемнело. В голое окно косилась любопытная луна. Мы, перейдя уже на ты, взялись за вторую бутыль горилки, и, признаться, я ощущал уже липкий, как клей, дурман. Похоже, хмель разобрал и Молочкова: он перескакивал с темы на тему с какой-то нервной поспешностью, как с льдины на льдину, крушил националистов и сепаратистов, проклинал Запад и тут же, почти без паузы, охотно пускался в датские воспоминания, в какие-то бытовые и гастрономические, и весьма, симпатичные подробности, которые плохо стыковались с его очевидными прокоммунистическими устоями, нарушая равновесие. Казалось, льдины расходятся под его нерасчетливыми прыжками...

О Пуго, тем не менее, он больше не заикался.

— Союз теряем, Прибалтика драпает, наши демократы все как один — предатели, Горбачева судить надо, националистов — к стенке. Вы там, в Риге, тоже хороши... Продаете родину оптом и в розницу. На один ОМОН еще можно рассчитывать.

Признаться, мне порядком надоели эти разговоры, надоели коммунисты, националисты, правые, левые, митинги, манифесты, демонстрации, вытаращенные глаза, толкотня, бредовые речи новоявленных пророков, надоели, в сущности, психопаты. Их оказалось несравненно больше, чем я мог догадываться об этом. Толпы психов заполонили город, свободно слонялись по улицам, скапливались на площадях... В те дни передо мной со всей очевидностью открылась тонкая, уязвимая человеческая сущность, прозрачная, как крылышко стрекозы, незащищенная и в высшей степени отзывчивая на все, что удаляет подальше от рассудка, освобождает от разума, но приближает к экзальтированному мистическому трансу...

— Очередей нет, суеты нет, все прибрано и ухожено, как в аквариуме и люди похожи на сонных окуней. А вот датчанки — ни рыба, ни мясо, как ваши латышки. Машинки для стрижки волос. Женщины, вообще, утомительны и требовательны... Меня они раздражают, — Молочков опять схватился за штык и кончиком его нетерпеливо передвигал коробок спичек.
Не хватало еще, чтобы он оказался голубым... Хорошенькое дельце — всю ночь заботиться о собственном целомудрии.

— В холостяцкой жизни свои неудобства, — неопределенно заметил я.

— Брось, какие неудобства? С хомутом на шее двигаться неудобно, а с голой-то шеей — верти, как хочешь. А баба нужна, так иди и возьми, не проблема.

— А дети? Скучновато как-то без них...
Молочков презрительно глянул в мою сторону.

— Сразу видать, в настоящих передрягах ты не был...

— А тебе приходилось?

— Конго, Афган, еще кое-какие экзотические места...

— Ну, и как это — отправлять чужие души на тот свет?
А все же я на пару с доктором Ломброзо не так сильно ошибся... Так или иначе, а все равно выходит — душегуб.

— Любопытно сначала — дашь очередь, а они валятся в разные стороны, и не соображаешь даже, что от твоих пуль. А вот когда начинаешь соображать, тогда во вкус входишь...

— Недолго и рехнуться от такой радости, — пробормотал я.
Молочков отложил штык, выпил, опять потянулся к матовой рукояти, задумчиво разглядывая широкое лезвие.

— Вот я и рехнулся, — отчетливо произнес он, поднимая корявый череп с оттопыренными ушами.

И с чего это мне показалось, что у него светлые умные глаза? Из-под выпуклых надбровий за мной следили два воспаленных пожелтевших зрачка. Такие зрачки были у Кольки Лисова, когда он попал в инфекционную больницу с желтухой. В палату не пускали, я видел его лицо в окне первого этажа и, помню, меня поразила тогда эта неестественная нечеловеческая желтизна.

— Знаешь, за что меня сослали сюда? — Молочков встал, закрывая луну и поигрывая штыком, — За двух датчанок. Я им головы поотрезал.
Он приблизился ко мне вплотную, помахивая штыком.

Честно сказать, я испугался и сидел недвижно, боясь каким-нибудь неосторожным шевелением спровоцировать его на более решительные действия. Инстинкт руководил мною, один лишь инстинкт. Я замер.
На несколько минут установилась сложная тишина. В сантиметрах от моей шеи завис армейский штык, его рукоять сжимал твердый мускулистый кулак, густо поросший светлым волосяным покровом.

— Ну что, следователь, наделал в штаны? — заржал Молочков и быстро вернулся на свое место, — Пошутил я, расслабься.

— Ну и шутки у тебя, — выдавил я костяным языком.




В тот день, когда застрелился Пуго, позвонил Виктор Петрович.

— Бери такси и приезжай. Срочное дело.

Нужно сказать, за все это прошедшее время я частенько вспоминал Молочкова, признаться, всякий раз с живым раздражением и не раз запоздало сожалел, что не съездил на прощание по его отвратительной роже.

Вся эта история, стоило ей всколыхнуться, моментально портила мне настроение, и откровенно говоря, наводила меня на недобрые размышления.
И по приезду в Ригу я отвечал на расспросы Виктора Петровича кратко, по существу, не вдаваясь в шокирующие детали поведения его партнера или кого там еще на самом деле...

Какое, в конце концов, мне дело до их махинаций? Страна провалилась в черную дыру и за ней, как в воронку, сгинула ответственность перед страной. Кто я теперь? За кого? Только за себя. И что мне до чьих-то темных комбинаций?
В офисе на втором этаже престижной гостиницы я нашел Виктора Петровича и коренастого седоватого мужичка в приличном темно-синем костюме.

Пухленькой и весьма смазливой секретарши Нади не оказалось на своем обычном месте за черным строгим канцелярским столом. Не было и остальных немногочисленных сотрудников, преимущественно плечистых парней, задумчиво и неловко копошащихся в каких-то бумагах. Глядя на них, я каждый раз думал, что эти ребята меньше всего похожи на бухгалтеров или юристов.
Кожа на худощавом лице Виктора Петровича затвердела, выглядела, как засохшая корка серого хлеба.

— Что говорил вам Молочков о Пуго? — приветливо задал вопрос неизвестный.
Он стоял у широкого окна, через которое я мог видеть Даугаву и остроконечный шпиль собора святого Петра на другом берегу. Виктор Петрович сидел за своим столом и как будто разглядывал что-то в толстой записной книжке.

— О Пуго? — почти натурально изумился я и, не дожидаясь приглашения, прошел от дверей и уселся в кожаное кресло.

— О Пуго, о Пуго, — улыбнулся незнакомец, — мы знаем, что вы опытный следователь, и вам, конечно, отлично известно, что признание ни на какой хрен не облегчает наказания. Давайте не будем друг другу морочить головы. О наказании не может быть и речи, все это глупости и, поверьте, вам ничто не угрожает и никто не желает причинить вам хоть какой-нибудь вред. Но вы не владеете ситуацией... А потому не можете предвидеть последствий собственной неискренности... Поверьте, в данном случае вам выгодней, да, да, элементарно выгодней быть откровенным.

— Вот, здесь десять тысяч, — поднял голову Виктор Петрович, предъявляя толстую пачку долларов, перехваченных тугой резинкой.

Сомнение на секунду вцепилось в меня, может быть, на долю секунды, но в следующий миг я решительно стряхнул его. Словно жирная оса, отвлекая янтарным блеском, коснулась моего запястья и, напуганная внезапным движением, вылетела в форточку.

Разумеется, они располагают какой-то информацией, иначе, не было бы этих расспросов и этого заманчивого предложения. Возможно, мне и правда, ничто не угрожает и, придется потом сожалеть, что я упустил великолепный шанс заработать на пустом месте. Но кто и когда платил такие деньги за пустышку? А я, в сущности, был обладателем именно пустышки. И где гарантия, что они мне поверят? Похоже, эти ребята подозревают, что в моем черепе хранится что-то куда более весомое и стоит мне сказать «А», как они потребуют продолжения... Что тогда? Этот коренастый, хоть и улыбчив, совсем не похож на шутника... Но информацией они располагают, судя по всему, расплывчатой. Скорее всего, так. Если только наш разговор с Молочковым не был записан на пленку. А это вряд ли... Во всяком случае, прижать меня им будет трудно.

— Виктор Петрович, да что вы, в самом деле? Разыгрываете меня, или что... Какая ситуация, причем тут Пуго, эти деньги? Ничего не понимаю...

— Напрасно вы так, напрасно, — обиженно проговорил неизвестный, огибая стол и останавливаясь в двух шагах от меня.

— Погоди, Николай Иванович, погоди, — встрепенулся мой шеф, — присядь. Да присядь же...

Он проследил за тем, как коренастый неохотно ушел вглубь кабинета, словно актер с авансцены, и несколько успокоился.

— Тут такое дело, — приступил он, — Молочков-то оказался сумасшедшим, маньяком он оказался, вот какое дело. Женщины стали пропадать, а спустя время находили их обезображенные останки. Жуткая история. Он из их мяса котлеты делал... Ну, и, в конце концов, изловили подлеца, теперь вот следствие идет. А он понес какую-то ахинею о том, что его чекисты сгубили, убивать заставляли, меня приплел к этой ерунде, Бориса Карловича, царствие ему небесное и, кстати, о тебе заикнулся, якобы, ты приезжал и давил на него от имени Пуго. Одним словом, рехнулся окончательно. Так что мы как бы в одной лодке теперь, понимаешь? И нам было бы важно знать, что этот урод говорил тебе в действительности. Это и в твоих интересах. Вот такая история.

— Невероятно! — изумился я и теперь уже без всякой наигранности, ощущая запоздалый вяловатый страх. Широкое лезвие штыка с продольной канавкой и волосатая рука возникли мгновенно в моей памяти, — невероятно!

— Взгляни, — Виктор Петрович протянул мне газету.

Мелькнуло название рубрики, набранное крупным шрифтом — КРИМИНАЛЬНАЯ ХРОНИКА. Чуть ниже заголовок статьи — «Бывший чекист оказался маньяком».
«Бывший сотрудник Комитета Государственной Безопасности — Молочков Владлен Владленович оказался тем самым кровавым маньяком, который так долго наводил ужас на жителей нашей области».

Дальше читать я не стал.

— Невероятно! — повторил я.

— Так что говорил вам Молочков о Пуго? — раздался голос из глубины комнаты.

— Все это невероятно, — опять повторил я, мысленно возводя Ломброзо на высокий, до небес пьедестал, — но мне действительно сказать нечего. С Молочковым мы говорили о разных пустяках, только и всего.
Мои дознаватели переглянулись. Николай Иванович — многозначительно.

— Поступим так, — Виктор Петрович поднялся, — продолжим этот разговор завтра. Жду к одиннадцати, договорились? И подумай об этом.
Он ткнул длинным и тонким пальцем в соблазнительные зеленые купюры.

На улице я огляделся. Метрах в пятидесяти дремала синяя «Омега», я различил в салоне четыре любопытные головы.


Весь последующий день и вечер, и почти всю ночь я перебирал в уме эту историю, анализировал ее со всех сторон, порадовался за свою принадлежность к мужскому полу, что, вероятно, спасло меня в тот момент, когда зрачки Молочкова внезапно воспалились безумной желтизной, на него тогда, нет сомнений, накатил приступ, и он вполне мог меня прикончить. Какая удача, что я мужик, переживал я свое счастье, нагнавшее на меня впервые в жизни веселую бессонницу.

Как-то мое состояние прошло мимо внимания жены, она безмятежно спала, и я решил, что не буду тревожить ее этой поистине леденящей кровь страшилкой.
А наутро мне пришло в голову, что я последний и неисправимый идиот. Ну, что было бы, если бы я согласился, рассказал все, что знаю и забрал эти баксы? Таких денег я и в руках-то никогда не держал. Ну, потерзали бы они меня какое-то время... Ну, и что? А дальше что? Назад деньги бы забрали? Да что для них какие-то там десять штук? Брызги. Идиот, кретин, дегенерат! Сегодня же все исправлю!

Я еле удержался от настойчивого желания немедленно позвонить Виктору Петровичу и нетерпеливо шатался из угла в угол, поглядывая на часы. Постепенно мне удалось взять себя в руки. Не паникуй, они больше заинтересованы всучить тебе эти деньги, чем ты сам заинтересован заполучить их. Не суетись, приди ровно в одиннадцать, как было условлено и не показывай виду, что за ночь все так резко переменилось. И ты получишь эти десять штук.
Тем не менее, я буквально взлетел на второй этаж и не без усилий заставил себя войти в офис с равнодушным выражением лица.

Пухленькая Надя вздрогнула, но, узнав меня, расплакалась. Еще совсем молоденькая она и плакала, как школьница.

— Что случилось? Что с тобой? — участливо спросил я.

— А вы разве ничего не знаете? — всхлипнула она, — Виктора Петровича убили, застрелили Виктора Петровича.

(Иллюстрация вверху: Памятник Чезаре Ломброзо на его родине — в Вероне.)