Автор №6.


Как неверность командирской жены меня от трибунала спасла
Или история о том, как единственный раз в жизни я матом ругнулся

История эта случилась во времена исторического материализма. 45 дней «мужского дела». От звонка до звонка. Родина нуждалась в танкистах, и мы, студенты, готовы были взять на себя ответственность. Да и выхода другого у нас не было. Опущу детали офицерского становления и сразу перейду к главному. По окончании 4-го курса посадили нас в автобусы и повезли на сборы. Глубоко в лесу располагалась военная часть, где, как обещали, достойно и плодотворно нам предстояло провести лучшие 45 дней своей жизни.

Здесь необходимо ввести важного персонажа. Это — парторг военной кафедры полковник Лосевич. Его не любили все. Военные — потому что парторгов военные не любят, а мы, курсанты, — потому что он был дебил. Полный. О роли комиссара в моей судьбе чуть позже.

Итак — сборы. Служили мы достойно. Сено в колхозе убирали, кирпичи клали, траву красили, круглое таскали и квадратное катали. Все как положено. И при этом ждали главного боя, часа икс. И он пришел. Родина предоставила шанс подтвердить обоснованность притязаний на гордое звание лейтенанта танковых войск.

Нас подняли в 4 утра, загрузили на борт грузовичка и повезли охранять стрельбище (где намечались учения) от проникновения случайных и неслучайных посетителей. По пути выдали по автомату, патроны предусмотрительно изъяв. Дополнительно я получил ракетницу (чтоб было чем сигналить, когда нарушители пойдут на прорыв к мишеням), которую тут же засунул за пояс. Довезли до места, расставили посты по периметру. Интервал — 2 км. Именно на этом расстоянии друг от друга отстояли небольшие постовые будки, и, видимо, именно такой ширины раскинутая сеть должна была надежно защитить полигон от проникновения.

Напарником у меня Григорий Львович. Львович — это отчество. В нашей компании все относились друг к другу исключительно с уважением, и фамильярность была не в чести. Григорий Львович был эстетом. Он курил трубку и читал Шекспира в подлиннике. Оказавшись на месте, мы тут же метнули жребий, и мне выпало дежурить первым. Григорий Львович расположился в придорожных кустах, а я в будке на посту, и не факт, что Львович начал «мочить харю» раньше меня.

Проснулся я от крика. Надо мной стоял полковник Лосевич и орал благим матом. Повторить не берусь. Но было громко и незамысловато. Тональность обращения к младшему по званию не вызывала сомнения в разочаровании командира в нашей готовности встретить врага лицом к лицу, а общий смысл послания сводился к тому, что Родина доверила, а мы не оправдали.

Монолог командира прервался голосом Григория Львовича, который раздался из кустов. Обратившись ко мне по имени и отчеству, голос поинтересовался, что это за... нехороший человек (не я это первый сказал!) мешает нам нести службу. Через минуту мы оба сидели в УАЗике и неслись по лесной дороге «куда следует». Нехороший человек продолжал свой монолог. Было беспокойно, и предчувствия оптимизма не добавляли.

По рации водитель передал команду собрать наше отделение у «белого дома». Белый дом — небольшое одиноко стоящее в лесу здание с явными признаками былой белизны. Здесь мы парой часов ранее получали оружие. Минут через 30 все были в сборе. Отделение, 12 человек, стояло в одну шеренгу, я на три шага впереди, передо мной — комиссар.

Комиссар орал. Я пытался смотреть «сквозь него», как учили деды: «Делаешь взгляд расплывчатым, туманным и смотришь вдаль на горизонт сквозь орущего». Но у меня ничего не получалось. Полковник занял все мое пространство. И снаружи, и внутри, и даже горизонт. Слова, которые выбрасывали в меня его зубы, уже не отскакивали, а вонзались в мое без пяти минут лейтенантское достоинство, которое все более сомневалось в реальности происходящего и, что самое печальное, в перспективах своей будущности.

Лицо бывалого танкиста располагалось вблизи от моего. Но поскольку товарищ полковник на две головы был ниже меня (настоящий танкист!), то и смотрел он на меня снизу вверх. Думаю, что это обстоятельство еще более усугубляло мое положение. Не берусь здесь повторять слова и эпитеты, которыми защитник отечества позорил и клеймил наймита, льющего воду не на ту мельницу, но это было что-то. Уже вскоре, видавший виды и их же слыхавший за годы студенческого общежития, я был близок к состоянию аффекта. Возможно, если бы решился, меня бы даже и оправдали.

Из полубытия ко мне в уши прорвалось: «Ну что ты молчишь, или совсем му...ак?! Скажи что-нибудь!» И я сказал. От души: «Товарищ полковник, ты сам му...ак и дебил! Пошел ты на... пока я в морду твою толстож...пую не врезал!» Так и сказал: «...в морду толстож…пую». Сам не ожидал.

Полкан крякнул, присел и побежал по направлению к административному зданию. Шеренга сослуживцев стояла молча и ошалело. А я тряс головой и... был счастлив. Да, да, именно так! Представьте человека, в которого силой влили 5 литров пива, и долгое время у него не было возможности завершить цикл круговорота воды в природе. И вот в конце концов он прорвался из окружения, нашел подходящее место, мышцы расслабились, и... Кайф? Так вот, помножьте этот кайф на 10 — это то, что почувствовал я после эмоционального облегчения. Но удовлетворение был недолгим.

— Может, лучше бежать? — спросил сержант. В ответ я мог только трясти головой. Это и делал. Точнее, она тряслась сама, без всякого учета когнитивного процесса, в ней происходящего.

«Куда он побежит? Найдут». — «А нас как свидетелей привлекут». — «Я своего не сдам», — друзья что-то говорили, а я мечтал проснуться.

К реальности вернул голос полковника: «Всем сдать оружие!» Нехорошее предчувствие обострилось. И не зря. Ракетницы, которую я давеча засунул за пояс, на месте не оказалось. Григорий Львович ушел в несознанку. Полковник заверещал — здесь непереводимый армейский диалект — и закончил словами: «Все, курсант, пять лет штрафбата тебе гарантирую!» Ракетница приравнивалась к статусу оружия.

Местные дежурные солдаты срочной службы сняли с меня ремень и заперли в отдельный кабинет, где из всей мебели была табуретка. Те два часа, что провел в изоляторе, я себя не помню. Совсем. Только один эпизод, когда зашел солдат и сообщил, что «полкан вызвал КПЗэшку из части, и за тобой уже едут». И предложил закурить. Дай бог ему здровья.

Часа через два меня вывели на улицу. Отделение стояло в шеренгу. Подозреваю, что вид у меня был жалкий. Судя по глазам моих друзей, линчевание должно было начаться прямо сейчас. Комиссар же был на удивление спокоен и произнес прощальную (для меня) и очень достойную речь о любви к Родине, о долге офицера и об ответственности за свои поступки. А в десяти метрах ждал УАЗик с решетками на окнах.

Спасение пришло неожиданно. Оно приехало. В лице куратора нашей группы полковника Милёшкина. Ростом он был еще ниже комиссара, китель был расстегнут, а руки в карманах. Милёшкин воевал в Афгане, имел орден Ленина и уважение. Спокойной походкой подошел ко мне, взял под локоть и сказал: «Он поедет со мной».

Парторг не согласился и сразу перешел на крик: «Я старший по должности! Вы не имеете права! Он нарушил присягу! Потерял оружие! Уже информированы соответствующие инстанции! К тому же меня, полковника Советской армии, обозвал муд…ком!»

— «А ты и есть муд…к!» — парировал Милёшкин и, дабы исключить возможность продолжения дискуссии, привел убойный аргумент: «Как думаешь, если Мамаев (наш завкафедрой — прим. автора) узнает, чем ты с его женой занимаешься, пока он Родине служит, посчитает он тебя муд…ком или нет?» Немая сцена.

Не понимаю до сих пор, почему не взорвался мой мозг. В эту же самую секунду из леса выскочил грузовичок, на котором утром нас развозили по постам. Из кабины высунулся водитель-узбек, протянул руку, которая держала мою ракетницу, и произнес: «Мало-мало в кузове нашел!» И кто после всего этого скажет, что бога нет?

Через неделю мне было присвоено звание лейтенанта танковых войск. Не посмертно. До чего ж противоречив армейский дух...



Автор №7.



Писец

История эта случилась в далекие 70-е годы на полигоне в Белоруссии. Зима, мороз под минус 20. Учения идут уже вторую неделю, и всем уже изрядно надоело играть в войнушку. Мало того, что холодно. К концу учений стало и голодно. Ну, не совсем, конечно, но кашу, сваренную из остатков пшена, гречки и манки (!), есть хотели не все.

И тут вызывается один бравый старлей — снабдить своих боевых товарищей свежим мяском. Типа — Федя, дичь!

— Я, — говорит, — потомственный охотник, буду не я, если не завалю в этом партизанском лесу какого-нибудь козла.

Ну что, голод не тетка. Снабдили удальца "калашом", дали трех бойцов в загонщики и пошли себе дальше заниматься боевой и политической подготовкой в условиях, максимально приближенных к боевым.

Ну а вечером был пир. Повар-узбек так приготовил дичь, как не во всяком ресторане сумеют. Хотя какие там в армии были специи. Соль, перец да томатная паста. Ну и лавровый лист, конечно.

Сами понимаете, такие праздники насухую не проходят. Первый тост был, естественно, за целкость старлея и меткость нашего оружия. Второй — за нашего дорогого Леонида Ильича. Шутка! Короче, водка кончилась одновременно с дичью.

И тут изрядно захмелевший герой нашего рассказа возьми да ляпни, что
схарчили боевые товарищи не просто дичь, а рыжую лисицу. Возможно, Патрикеевну. Зря он это сделал. Мало тогда не хватило старлею, чтобы познакомиться с северной родственницей убиенного им животного.

На следующее утро еле оклемавшийся "Зоркий Сокол" написал рапорт с просьбой о переводе его в другую часть.