Неожиданно меня уколола шальная мысль: не подарить ли директору РТ, да и всей нашей русской труппе по билетику в Новый Рижский? Пусть посмотрят, как там ставят русскую классику. Зритель на нее валом валит. Тогда как наш Русский театр у латышей, мягко говоря, не в фаворе.

%script:googleAdSense%

Поставил бы хоть раз кто-нибудь на русской сцене того же Блауманиса или Райниса так, как в НРТ играют «Чайку», «Обломова» или «Онегина». Вот была бы потеха! Латыши сразу зауважали бы Русский театр.

И я не ошибся. В «Онегине» Херманис превзошел мои ожидания.
Специально для тех, кто не знает, сообщаю: это тот Херманис, которого у нас ежегодно награждают титулом лучшего режиссера Латвии. Который получает престижные латвийские, европейские и даже российские театральные премии. И который обожает ставить русскую классику. За что все его очень хвалят.

Правда, недавно у него случился облом. Накануне референдума по русскому языку Херманис поразил честной народ, заявив, что русских, голосующих за русский язык как второй государственный, надо считать предателями (кого, чего он не уточнил). Народ изумился: как же так? Ведь он любит ставить русские пьесы…

Да, любит. Только странною любовью. К сожалению, русский зритель на них почти не ходит, и не знает, как эти пьесы ставятся. А у тех, кто в НРТ все же бывает, по-видимому, аберрация зрения. Они, то ли не замечают, то ли не хотят видеть сущую мелочь: в каждом такой постановке Херманис – когда тише, когда громче, а в «Онегине» просто оглушительно смеется над всем русским. Не случайно фигуранты его русских спектаклей всегда выставлены в комичном свете.

Скажу больше. Херманис — беспокойная душа. Славу «первого парня на деревне» он завоевал в поте лица своего. И прежде всего – русофобией, хитро камуфлируя ее под нежную любовь к русской драматургии. Именно за нее, за хорошо скрытую русофобию, Херманиса так ценят в Латвии, любят на Западе, а некоторые даже приветствуют в России.

Да что далеко ходить! Спектакль Херманиса с прямо таки академическим названием «Онегин. Комментарии» начинается с того, что на сцену выскакивает макака с шевелюрой и бакенбардами а-ля-Пушкин. На полусогнутых она прыгает по респектабельной мебели красного дерева, забирается на стол, жует банан и выискивает в шевелюре, не знаю блох или вшей, прикусывая их эфиопскими зубами. Всем своим видом она стремится внушить: я великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин. И для убедительности зачитывает зрителям список имен 113 своих любовниц.

Смотришь на это чудо-юдо и чувствуешь, как среди антикварной мебели и стоящей тут же почему-то неряшливо скомканной постелью начинает распространяться ядовитый душок простой батрацкой избы.

Это известная латышская беда. Советский Союз из сельских мальчишек и девчонок вырастил актеров, режиссеров и прочую интеллигенцию Латвии, а Евросоюз их снова превратил в свинопасов. Они не понимают, что в лаптях из хлева нельзя садиться за чистый барский стол. Стараясь замарать грязью достойного человека, скорей сам весь измажешься, но не факт, что унизишь другого. Поэтому актер НРТ Виллис Даудзиньш, изображая Пушкина вонючей обезьяной, азартно чешущей свою промежность, неожиданно вызывает огонь на себя. Зритель вместо Пушкина видит всего лишь, как незадачливый артистишка прилюдно занимается чем-то очень непристойным.

И когда вслед за макакой на сцене появляются женоподобный Ленский, томный гомик Онегин, а с ними Татьяна и Ольга Ларины, зритель эту компашку уже не воспринимает как пушкинских персонажей. После волосатой обезьяны, он ждет — ну каких еще монстров изобразят эти работнички сцены?... (Странно, но в НРТ не понимают одну простую, азбучную вещь: в театре есть черта, перешагнув которую, актер перестает изображать смешным своего героя, он уже сам себя выставляет полным посмешищем).

Между тем самец макаки вдруг вспоминает, что сочинил роман-поэму под названием «Евгений Онегин». Про двух баб, которых (надо думать, единственных после тех 113) ему не удалось оприходовать. Актеры в лицах начинают читать текст пушкинского шедевра. По-русски, слава тебе, господи, но нараспев, имитируя, наверное, манеру Бродского.

Получается, действительно, смешно. Херманис, кстати, где-то обронил мысль, что свой спектакль ставил как пародию. Правда, не ясно, зачем пародировать то, что во всем мире считается гениальным произведением литературы. И совершенно не понятно, зачем ее, эту пародию, надо показывать латышскому зрителю, который толком и Пушкина не знает, и «Евгения Онегина» не читал. Разве что только для того, чтобы теперь он никогда Пушкина (макаку!) так и не прочел бы?

По ходу дела русский текст комментируется разными латышскими приколами. В смысле ничего не ведающему зрителю о российской дворянской жизни, все русские поместные штучки объясняются в понятиях латышской деревни. Делается это по возможности смешней и нелепей.

Надо сказать, постановщик придумал необычный ход. В основу спектакля легли совсем не стихи Пушкина, а знаменитые комментарии к «Онегину» Лотмана, Набокова и, Ахматовой... Верней, кропотливо выисканные у них разные сальные и нелепо понятые режиссером или тенденциозно толкуемые им фрагменты. Таким образом, искусно создается впечатление, будто комментаторы стремились показать, какой отсталой и непросвещенной была страна, лежащая к востоку от Латвии. И какие там жили убогие и темные то ли полулюди, то ли полудикари. Из этих фрагментов Херманис и выстраивает свой спектакль как энциклопедию российской жизни.

Что же интересного узнает из этой энциклопедии латышский зритель?

Во–первых, разумеется, что макака-Пушкин был невероятный ходок и не пропускал ни одной юбки. Список любовниц поэта не дает Херманису покоя. Во всей Европе, можно подумать, дело с сексом обстояло в 18 и 19 веках иначе, и только население страны к востоку от Латвии было настолько распущенным, что отличалось скотской неразборчивостью в амурных связях. Ну, оч-чень темной и отсталой была эта Россия.

Да, а под юбками… В то время, когда в Латвии все женщины, надо полагать, уже привыкли носить трусы, русские светские дамы, оказывается, понятия о трусах еще не имели! На балы они ездили с оголенной ниже талии частью тела, прикрытой только верхним платьем. Можно подумать, русские дамы отставали на сотни лет и от француженок, и итальянок, и англичанок.

И кстати, оказывается, тогда на всем пространстве к востоку от Латвии, человечество еще не имело привычки мыть свои гениталии – боялись лишиться репродуктивной функции. Запах пота считался изысканней любых духов. Белье не стиралось. У русских женщин редкими были месячные, они постоянно беременели и рожали. Поэтому, если случались все-таки месячные, молодые дамы, выезжая в свет, мазали менструальными выделениями свои немытые шеи и за ушками, чтобы привлечь этим запахом кавалеров. Ну и т.д. и т.п.

Такими деталями спектакль Херманиса заполнен до краев, как мешок Санта Клауса подарками в новогоднюю ночь. Темный, оказывается, был русский народец! Ой, какой темный!.. Зал все эти глупости воспринимает за чистую монету, многие покатываются со смеху.

Кстати, о пародии. Может быть, кто-то и поверил бы Херманису, что он поставил пародию, если б не вот что. Первое действие, в самом деле, на пародию смахивает, а вот второе расставляет все точки над i. Это торопливый пересказ, но уже не пушкинского «Онегина», а либретто оперы Чайковского. Онегин убивает Ленского, отчего в расстроенных чувствах тоже превращается в прыгающую «по мебелям» макаку. Ее пристреливают как бешеного пса. После чего идет финальный текст. Вот ради него-то Херманис, по-моему, и нагородил вес этот сыр-бор, выдав за безобидную пародию.

В финале говорится, как несказанно повезло Дантесу. Застрелив вздорного поэта, он спешно покидает Россию, едет на родину, и там вскоре становится блестящим европейским дипломатом. Прославившимся многими благородными делами и тем самым в веках прославив весь свой род.

На спектакле впереди меня сидели несколько латышских школьниц, старшеклассниц. Они заворожено смотрели новый шедевр Херманиса, хихикали и аплодировали. Дело сделано, теперь они навсегда запомнят, что Пушкин со своим «Онегиным» — полный отстой. А вот пристреливший его Дантес — это о-хо-хо! Европа! Им может гордиться весь Евросоюз.

Да, каких только «Евгениев Онегиных» ни приходилось мне видеть, пока я писал о театре. Но Херманис перещеголял всех. Такого убожества по мысли и исполнению я еще не видел ни разу. И надеюсь, больше не увижу. Не потому что так никто уже не будет его ставить. Нет, дело гораздо серьезней. Теперь все больше зрителей научились различать, что сегодня существуют две разновидности сценических зрелищ – театр и нетеатр. Многими теперь поделки Херманиса так и оцениваются — это нетеатр. Это что-то другое. Неважно что. Главное, не стоит на это тратить ни свое время, ни свои деньги.

В таких постановках нет эстетической составляющей. Ни уму, ни сердцу они ничего не дают, значит, их незачем смотреть. Тем более, что сверхзадача их теперь уже всем ясна и понятна: унизить, осквернить, опорочить то, что кто-то другой считает высоким и чистым. Сбросить с пьедестала. Уравнять с собой, ничтожным и маленьким, тогда, может быть, тебя сочтут выдающимся, большим и даже великим.

В этом смысле совершенно понятно, зачем Херманис поставил своего «Онегина».
Кстати, это его слова, сказанные в каком-то интервью: мне хотелось сбросить Пушкина с пьедестала. Жаль, его никто не спросил — зачем? Не знаю, что он ответил бы, скорей всего опять все свел бы к пародии. К постмодернистским баловствам шаловливого ума. Только когда постмодернизм для всех уже давно умер, когда о нем и думать забыли, такие эпигонские благоглупости воспринимаются, к сожалению, иначе.

Да, и если даже считать спектакль Херманиса пародией, никуда не денешься от того, как он, его «Онегин», прямехонько и точно ложится в русло опутавшей весь мир русофобии. Если Херманис этого не понимает, это ничуть не умаляет самого факта такого соответствия. Как говорится, это уже его личная проблема.