Современным государствам, чтобы существовать по принципу концлагерей, крайне необходимы общества, где каждый за себя и в другом участия не принимает. То, что сказал Антон Павлович Чехов о равнодушии как о преждевременной смерти, параличе души, то, что сказала мать Тереза о равнодушии как о величайшем грехе, в сегодняшней европейской действительности проигрывает тому, что сказал политик: "Равнодушие — могучая сила" (Антонио Грамши).

Самозащита

Я не намерен тут читать мораль или призывать к активности на предстоящих выборах. Тем более что и сегодня есть много прекрасных примеров людского участия, самопожертвования ради ближнего своего. Зачем грести всех в одну кучу? И кроме того, — всяк сам себя знает. Как бы ни поступала власть, как бы она ни моделировала страну, как бы ни манипулировала людьми, равнодушие есть личное качество. И всякому лично разбираться со степенью и причинами своего равнодушия.

Мне запомнилась фраза из одного фильма. Сегодня женщине, если с ней случилась беда, надо кричать не "Помогите!", а "Пожар!". Поскольку на "Помогите!" никто уж не выскочит, а на пожар сбегутся все. Значит, пробить людские сердца чужой бедой все еще можно, но усилий требуется больше. Нужно несчастье покруче. Кроме того, мне кажется, что джентльменов и леди стало меньше, а пространство хамов расширилось.

Потому равнодушие или напускное равнодушие стало хорошим средством самозащиты от глупости, отмороженности, интриганства, низости. Я и сам часто повторяю за Александром Сергеевичем: "Хвалу и клевету приемли равнодушно, и не оспаривай глупца". А иной раз по отношению к вполне конкретным лицам вторю за Оскаром Уайльдом, что я "дружески отношусь к людям, кто ко мне равнодушен". Потому что от их участия меня воротило бы. Или, вот, успокойтесь, Хайямом: "Пусть плачут те, кому мы не достались, пусть сдохнут те, кто нас не захотел".

Общая дворняга — заразная

Но тут я бы хотел высказаться не столько о личном, сколько о коллективном. Не о том, что "чужая боль — дворняга грязная, не трогай, детка, вдруг заразная!" (автора не знаю), а о равнодушии к общему. О том, что никого не трогает. Говорят ведь: что касается всех, никого не трогает.

А раз никого не трогает, то кушайте то, что касается всех в таком виде, в каком вам его подают. От образования до состояния дорог. Они ведь всех касаются. От безопасности в ночном парке до стабильности страны. Кушайте и не рыпайтесь. Не нравится? С чего это вам, кому система по барабану, желать, чтобы, например, школа из его отпрыска человека сделала? Своим пофигизмом он сам и распустил систему. Значит, человек заведомо получится только вопреки, а не благодаря ей.

Или у нас монархия? У нас впереди наместник Бога, который в ответе за всех и вся? У нас вшивая, нелицеприятная демократия. Мы все тут наместники Бога. У нас двухмиллионный колхоз наместников Бога. Которых не колышет то, что касается всех. Бог нам судья. И власти, пожалуй, тоже. Не нам ее судить, поскольку мы в ней участия не принимаем.

Разницы между "я" и "вы" тут нет никакой. Я просто нарочно встаю в позу. Чтобы задеть, конечно. Чтобы сказать — мы крутые лишь на низших социальных уровнях. На более высоких уровнях (властных, политических) нас нет или мы там — никто. Наше неравнодушие там — что горох об стенку. А стать вместо гороха тараном — крутости маловато. Также на общественном уровне равнодушие для нас — отличная тема для словесных упражнений. И не более того.

Сидел вот как–то я на конференции, где среди прочего говорилось о людских пороках. Сижу, смотрю через окно в парк. Весна ранняя. Гляжу: старушка, божий одуванчик, пытается затащить на скамейку моложавого мужика. Чтоб, мол, не валялся на холодной земле. А я все смотрю. И другие смотрят и слушают про то, как плохо быть равнодушным. Долго возилась старушка. А я все смотрел. В итоге мужик чуть очухался и посодействовал бабушке.

Вот из–за таких "нюансов" все слова о равнодушии следовало бы приватизировать и подарить таким людям, как мать Тереза или вот эта бабушка, в их исключительное пользование. А мы, кто там был и видел, как старушка старается, мало чем отличались от тех 38 человек, кто глазел из окон, не удосужившись даже позвонить в полицию, когда насильник с ножом набросился на бедную Китти Дженовезе. А самый гнусный тип среди них был тот, кто их всех считал и потом написал, как это плохо — не помочь бедной девушке.

"Я" впереди "мы"

Тех, кто среди нас неравнодушен, мы уже считаем не нормой, а исключением. Норма у нас — Я! Вот "Русский репортер" в сентябре прошлого года описал, как лингвисты из Санкт–Петербурга изучали русскую устную речь, в том числе — частоту употребляемых слов. Слово "я" заняло первое место, слово "не" — второе. А из слов, которые как–то можно соотнести с неравнодушием, "да" заняло пятое, а "ты" пятнадцатое место.

Лингвисты степень нашего эгоизма не изучали. Это я выудил из публикации. Вспомнив давнее, похожее на это и тоже, кажись, российское исследование, которое фиксировало, что слово "мы" в общей картине как–то заробело. Думаю, что в Латвии картина была бы еще более эгоистичной. Но — не только в эгоизме дело. Страх — начальник равнодушия. А нахальство — их дочь. А сестра их — стыдливость, которая, подобно страху, сковывает душевные порывы. Там уйма подобной родни набирается: приспосабливание, беспечность, расчетливость…

Правда, в официальных оценках равнодушия, на мой взгляд, кроется некая фальшь. Есть такой "индекс гражданской помощи". Опросили людей, дали ли они за последний месяц кому–то денег, помогали ли незнакомцам, были ли волонтерами. Сосчитали данные по трем позициям и получили среднее арифметическое. Это и есть названный индекс. Согласно ему, в США, Канаде, Австралии люди очень активны. В Европе — активны в меру, в России — неактивны, а в Китае людям вовсе нет дела до ближнего. Если взять упомянутые три позиции, то, например, в США они соответственно — 65%, 73% и 43%, в Германии — 49%, 55% и 26%, а в России — 5%, 36%, 26%. Не знаю, как китайцы или американцы, но мой опыт личного, человеческого общения говорит, что славяне более неравнодушны к ближнему, чем люди из "старой" Европы.

Кроме того, деньги слишком часто не показатель участия, а средство, чтобы отстали и не требовали действия. Это я к тому, что подлинный уровень человечности общества, на мой взгляд, нельзя измерить одной лишь публичной активностью, участием в общественных организациях, партиях и пр. Средняя температура равнодушия всегда не точна. Тем более если официально востребовано лишь наше неравнодушие к словам власти, а по отношению к делам поощряется равнодушие.

Без личного

Ведь власть сейчас (по К.Крылову) исключительно коммерческое предприятие, нанятое гражданами, оплаченное налогами и оказывающее услуги управления. Армия сейчас — исключительно коммерческое предприятие, оказывающее услуги военного характера. Здравоохранение — исключительно коммерческое предприятие, оказывающее за частные или налоговые деньги медицинские услуги. И т.д. А человек — существо, способное владеть частной собственностью и торговать. Никто более. Так чего ж при таком положении дел разглагольствовать о душе и ее предрасположенности к чему–либо? Душа тут не у дел.

При таком раскладе пора бы не ныть, а, например, начать требовать у врача возврата денег за то, что не вылечил, у учителя за то, что вместо человека воспитал шалопая. А у полиции надо требовать возмещения стоимости украденного и не найденного. Раз наши отношения с властями теперь абсолютно деловые (мы платим — они шевелятся), то нечего там допускать какие–то, тем более односторонние, люфты взаимопонимания. Пусть отношения будут сугубо деловыми не только со стороны власти. Ведь врач должен лечить, учитель учить, полицейский заботиться о порядке и безопасности. Не сумел — плати. А почему у них не получилось — мне пофиг. Ровно настолько, насколько власти до лампочки я. Ничего личного. Только бизнес.

Сейчас даже рекомендуют полицейским, врачам, чиновникам, судьям действовать равнодушно, использовать равнодушие как защитную реакцию. Иначе, мол, от специфики работы с ума сойдешь. А чего сходить? Не надо было из страны, из общества создавать "Палату №6". Кроме того, такую "Палату №6", в которой не Громов, а Шариков.

В 1998 году с восьмого этажа Дома печати выбросилась тридцатилетняя женщина. СМИ опубликовали ее фотографию после падения. Лицо не прикрыли. Раскроенный череп хорошо смотрелся. Одни электронно сочувствовали, другие электронно издевались. Женщина была лишь зеркалом внутреннего мира судящих о ней. Независимо от того, судили ли о ней в открытом мире или в мире анонимных амеб. "Другой человек всегда есть зеркало, в котором мы видим свой внутренний мир. Мы видим в других то, что есть в нас самих" (психолог И.Ларионова).

Или вот — я подаю нищим, лишь когда чувствую, что передо мной не вымогатель. Конечно, ощущение возможной ошибки какое–то время тянется вслед. Но мать Тереза, наверное, сказала бы: "Какая тебе разница? Он просил о помощи. А ты отвернулся. Ты включил калькулятор собственного оправдания и начал судить человека". И в любом человеке, когда я удаляюсь от нищего, отражается, что я не мать Тереза.

Налог на равнодушие

Печально массовое бегство от общего. Печальны одежды, в которые наряжаются убегающие, дабы прикрыть свое равнодушие. Например, патриотизм. Патриотизм не есть битие себя в грудь. Патриотизм есть дело. А битие себя в грудь есть лишь желание получить дивиденды от собственного равнодушия и кличку патриота. Повторяю, что я здесь не разбираю личные чувствования, а отношение к общему (стране, народу, культуре, соборным моральным устоям) как практический результат общего действия. И именно по результату видно, что наш патриотизм — битие себя в грудь. Не дело и не успех дела, а торговля патриотическими словами и сувенирами.

Суть то же самое — новая эмиграция. Каковы бы ни были личные мотивы — это проявление безразличия к своей стране. Я никого не осуждаю и не имею права осуждать чей–то выбор в рамках личного. Я просто констатирую. Констатирую отталкивающий цинизм верхов, побуждающий людей валить отсюда. Но также констатирую и то, что мытая Латвия или Россия всем мила, а немытая — прощай! Пусть лохи ее помоют, а когда лохи ее помоют, мы, авось, вернемся. При таком отношении — фиг вам. Если нам, оставшимся, вместе с турками, арабами, китайцами все–таки удастся помыть Латвию, то таких возвращенцев–иждивенцев мы обложим крутым налогом за отсутствие в трудную для страны годину. Налогом на равнодушие.

Старому человеку страшно

Недавно читал лекцию философа Зигмунта Баумана. Завершая ее, он пишет, что задачей более молодых поколений будет вновь поженить могущество и политику. На практике это, по его мнению, означает присоединить к отрицательной глобализации, которая уже случилась, глобализацию положительную. Иначе он не может представить будущее человечества.

Я не искал развернутую версию этой идеи, потому мне не совсем понятно, что имелось в виду под могуществом. С одной стороны — могущественными и красивыми казались тоталитарные режимы, демократия же всегда (кроме Афин) казалась невзрачной. Глобализация же — это капитализм во всем мире. Или (пока) европеизация всего мира (если получится). Один философ (не могу вспомнить фамилию) предложил перевернуть подход и посмотреть на эту картину, скажем, глазами индейцев. Однобокое могущество для всего мира меня почему–то не прельщает, даже если наделить его уймой политических красот. Ни в виде национал–социализма, ни в виде сталинизма. Неровно дышать к вождям, пропуская мимо сердца уничтожение своих ближних, — худший вариант равнодушия. Помните, у Пастернака: "Иль я не знаю, что в потемки тычась, Вовек не вышла б к свету темнота, И я — урод, и счастье сотен тысяч, Не ближе мне пустого счастья ста?".

Но скорее всего Бауман хотел, чтобы политика, пожирающая в глобальном масштабе культуры ради наживы, пожирающая мировую природу ради достатка немногих, представляющая собой формальную, механическую машину власти для производства из живых существ статистов, а из их чувств — товар, вновь создавала будущее не из одних только денег. Чтобы не один голый расчет руководил политикой, а идея, имеющая сакральную основу. Одними деньгами, без духовного и душевного, невозможно ни сохранить, ни восстановить те привязанности, которые определяли или пока еще определяют конкретную культуру, характер взаимодействия в ней людей.

Но коль скоро создан глобальный колхоз по выращиванию равнодушия (отрицательная глобализация), то вроде бы неуместно удивляться, что мы становимся продуктами этого колхоза. Тут гораздо более уместно дивиться тому, что отмирание нормальных горизонтальных и вертикальных людских отношений еще не накопило достаточно агрессии для взрыва. Чтобы докричаться до другого или до власти, скоро надо будет орать не "Пожар!", а "Война!".

Вот почему старому человеку Бауману, на мой взгляд, стало страшно и захотелось, чтобы политика спаривалась с могуществом. Могущество — это авторитет. Политика же, оказывающая лишь услуги управления (пусть глобального масштаба) непонятно кому, — сильна, но ничтожна. Она ниже нашего одиночного равнодушия.

Начальник равнодушия — страх

Страх много чему начальник. Но, в отличие от наших политиков, у которых тоже должностей уйма, страх всегда или почти всегда результативен.

Опять же следует оговориться, что тут речь не о страхе, скажем, перед преисподней или карой Божией. Эти страхи описал француз Жан Делимо в книге "Страхи Западной цивилизации". Также тут речь не о страхах, охарактеризованных формулой homo homini lupus est (человек человеку волк). Тут речь даже не о страхе высоты или темноты. Тут о гораздо более элементарном. Тут речь о производстве страха через политическую конфронтацию. Недавно открылись новые цехи. К цеху "русские–латыши" добавили цехи "олигарх — не олигарх", "была или не была оккупация", "коррумпант–некоррумпант", "ангажированный — не ангажированный"… И это все выставляется не для того, чтобы разобраться по сути, а именно для того, чтобы производить страх: вот мы тебе покажем. Тут речь еще о более элементарном источнике страха — потеря стула, потеря власти и жесткая внутренняя грызня из–за этого, выхолащивание сути государственных институтов из–за этого (цирк с KNAB, энные карманные организации, наделенными правом оперативного действия, ревизия Сеймом судей…)

К чему это приводит? К тому, что страх начальник и над властью. "Держателям власти правила игры ясны, также ясна им и возможность изменения этих правил. Зато граждане уже не могут полагаться на одобренное ими самими государство. Таким образом, любые отношения — начиная с отношений внутри власти и кончая отношениями в семье — становятся релятивными и кратковременными. В этой системе страх закономерно занимает место спинного хребта. Режим мало–помалу становится рабом им же учрежденной системы и вынужден генерировать все новые и новые источники общественного и личного страха" (Дз.Залюкснис).

Печально, что пока не видно исключений из этой характеристики. Очевидно, потому и программы партий власти не страдают ни особой идеологической, ни особой футуристической индивидуальностью. Ибо на первом месте, как сказал Александр Ципко о другой ситуации, не плюрализм мнений, а плюрализм страха. Это значит, что от изменения степени влияния разных партий в Сейме ничего не изменится по сути. Поскольку сигналов изменения системы — нет.

"Всюду, где человек пытается мотивировать себя вне понимания любви, он соприкасается со страхом. Я познал все формы страха (немецкий психолог Дреберман определил четыре: страх перед другими людьми; страх перед Богом; страх перед жизнью, перед грядущим; страх смерти. — В.А.). И я тоже везде, где не смог найти аргументацию любви, испытывал страх" (священник Ю.Рубенис). Весьма сложно найти "аргументацию любви", если "государственный строй образует синдром страха сознательно. По–моему, факт, что в Латвии такая уйма граждански деформированных индивидуумов, является заслугой обладающей властью госструктуры" (художник А.Гринбергс).

Но все–таки придется выбирать именно в этом плане. Или искать и воплощать "аргументацию любви", или жить в страхе. Сама собой система, производящая страх, не кончится. Она будет культивировать равнодушие, политически и духовно безграмотное общество, неустроенную в плане человечности среду, которые уже сами по себе станут источниками страха. Боюсь, что в таких условиях, когда от страха нигде не спрячешься, далеко не все из нас окажутся лейтенантом Рипли из тетралогии Alien.