---

Продолжение. Начало здесь

---

5. По пути Дмитрия Сангушко: Нижняя Силезия и Богемия

Вообще Силезия, историческая область в бассейне верхнего Одера, была, как и многие другие регионы Европы, «переходящим Красным знаменем»: кто из сопредельных суверенов в данную историческую эпоху имел самую большую и хорошо вооруженную армию — тот и был хозяином Силезии.

Вдаваться в подробности перехода этого региона из рук в руки и доискиваться причин, по которым внуки Болеслава Кривоустого получили его во владение — мы не станем. Пустое это. От того, что герцог Нижней Силезии Генрих II Благочестивый погиб в битве с татарами при Легнице (ныне объявленной фейком и мистификацией) — Силезия хуже не стала...

Единственное, что нам надлежит знать из ее истории — что по итогам Потсдамской мирной конференции 1945 года и Верхняя Силезия с Каттовицем, и Нижняя с Бреслау перешли под польскую руку и сделались Горним и Дольним Шленсками с Катовице и Вроцлавом в качестве столиц.

Пока на этом можно поставить точку. Но именно что пока…


Из Пщины на следующий день мы (мы — это я и мой верный «СААБ») выехали на запад, дабы через Рыбник, Рацибож, Нысу (Нейссе), Клодзько (Глатц) и Кудову-Здруй добраться до Находа, первого богемского городка, стоящего на старой «польской» дороге — чтобы затем доехать до Яромержа, который, собственно, и был целью нашего путешествия.

Ныса известна у нас одноименным микроавтобусом, построенном в количестве изрядном (давно, увы, канувшим в небытие — завод не выдержал перехода к рынку и пал, уступив место концерну Daewoo, хотя старенькие развозные фургончики «Ныса 522» нет-нет, да пробегают по польским дорогам, да и у нас они еще встречаются) — 3 февраля 1994 года с конвейера сошла последняя «Ныса» за номером 380575. «При коммуне», как называют этот период истории поляки, делали вещи пусть и не впечатляющего дизайна, но потрясающей долговечности…

В Клодзько я был в последний раз в 1996 году, и город тогда не произвел впечатления приличного места — может быть, потому, что сошли мы с поезда глубокой ночью, а вокзал, как оказалось, был местом ночевки всех окрестных бомжей — во всяком случае, было их там, как тараканов на кухне у алкашей, и амбре было, увы, соответствующее.

В этот раз вокзал остался в стороне, а старый город с прусской/австрийской крепостью — как раз наоборот, по дороге, посему мнение о Клодзько пришлось радикально переменить. Оказался чертовски привлекательным городком!

Крепость, не скрою, впечатлила, как, впрочем, и небывалая по польским меркам бдительность полиции. Или дело в том, что Силезия — это уже не совсем Польша?

Но изложу все по порядку.


Проехав Клодзько насквозь (по пути осмотрев крепость и ратушу и убедившись, что городок весьма своеобычен) — на выходе был я остановлен патрулем дорожной полиции.





В чем я провинился — было непонятно: шел в общем потоке, с общей для всех самоходов скоростью, не лихачил, не подрезал, не моргал и не бибикал...

Но вскоре все выяснилось: полицаи решили, что подозрительный «СААБ» на белорусских номерах (в оправдание им можно сказать, что до белорусской границы от этих мест — без малого тысяча километров, и редкий белорус доезжает до Клодзько), скорее всего, перевозит шпионов и диверсантов, может быть — контрабанду и оружие, и уж, во всяком случае, виза у водителя однозначно фальшивая. Иначе что ему делать в такой дыре, как Клодзько, если не промышлять шпионажем, диверсиями и контрабандой под прикрытием фальшивой визы?

Именно поэтому единственным моим документом, который утянул в глубину своей машины и начал лихорадочно пробивать по каким-то своим базам ретивый младший аспирант (да, мой дорогой читатель, именно так издеваются над личным составом в польской полиции!) — был паспорт.

Оставшийся рядом со мной пожилой сержант завел неспешную беседу о ценах на бензин в Белоруссии и Польше, о кровавом тиране Лукашенко (правда ли, что каждое утро ему подают на завтрак сырую печень очередного расстрелянного оппозиционера?), о тяжком ремесле шпиона и диверсанта, о трудностях контрабанды оружия — впрочем, разговор долго не затянулся.

Донельзя разочарованный аспирант вылез из своего самохода, пробормотал что-то насчет извинений, вернул паспорт и, тяжело вздохнув (все надежды на повышение рухнули!), махнул рукой коллеге — дескать, поехали, шпионами и диверсантами здесь не пахнет…


Последним польским городом на пути в Яромерж был Кудова-Здруй — старый, заслуженный курорт, бывший курортом уже тогда, когда в России еще вовсю действовало крепостное право.

Здесь же, в Кудове, заканчивалась польская железная дорога (PKP) — что в 1996 году меня немало удивило! Чешская железная дорога же начиналась в Находе, и между двумя этими городишками железнодорожного пути НЕ БЫЛО. Какой-то диковатый перформанс...

Впрочем, исторически объяснимый.

Железные дороги в Силезии были немецкими, в Богемии — австро-венгерскими, а во времена, когда они строились, отношения между двумя германскими государства были отнюдь не безоблачными (надеюсь, все помнят австро-прусскую войну 1866 года?). Посему нет ничего удивительного, что между Находом и Кудова-Здруем нет железнодорожного сообщения — кто будет облегчать агрессору доставку подкреплений и амуниции, используя железнодорожный транспорт?





От Находа до Яромержа — всего двадцать километров, и я даже оглянуться не успел — как оказался в легендарном, воспетом Ярославом Гашеком (помните, как бодро пел Швейк во время своего будейовицкого анабасиса — «Шли мы прямо в Яромерь, хочешь верь, а хош не верь!») городке, стоящем у слияния сонной Лабы (которая в германских пределах станет Эльбой) с ее притоками Упой и Метуе.

Между прочим, городок был широко известен среди военнослужащих Центральной группы войск своим госпиталем — немало жителей Яромержа со времен ЦГВ поэтому свободно говорят по-русски!


Было уже довольно поздно, когда я добрался до пансионата Expanze — во времена ЦГВ служившего местом дислокации политотдела окружного госпиталя, а при немцах бывшего зданием местного гестапо. Последнее не точно, хозяин пансионата, добряк Иво, решительно отверг эти инсинуации, в доказательство приведя то соображение, что в здании нет подвала — а какое гестапо без пытошной? Кстати, будете в Яромерже — заверните на Гусову, 155, передайте привет Иво — он будет рад…

И опять — очередная странность. От Пщины до Яромержа — всего 280 километров. Дмитрий Сангушко с супругой и слугами выехал из замка князя фон Промнитца 23 января, а в корчму в Лысе-над-Лабой (местечке в нескольких верстах от Яромержа) добрался лишь к вечеру 1 февраля 1554 года.

Десять дней им понадобилось на то, чтобы проехать расстояние, которое конный экипаж преодолевал в те времена за двадцать часов! Что ж они так медленно ползли — зная, что за ними неизбежно будет погоня?

Ответы на эти вопросы я надеялся узнать на следующий день — а пока провалился в здоровый глубокий сон, несмотря на то, что окна моего номера выходили на международную трассу Е 67 (она же — старая «польская» дорога), по которой круглые сутки шастали тяжелые грузовики и разная авто-мелочь…


6. Яромерж: всего две строчки на старочешском…

Вообще, вся моя затея с поездкой в Яромерж (в надежде найти доказательства княжеского происхождения Северина Наливайко) обернулась бы колоссальным провалом — если бы не хорошие люди. Которых на моем пути встретилось немало — один лишь пан Зыгмунт Лебет из архива Национального музея в Кракове, потративший на разбор каракулей варшавских судейских чиновников семь часов своего времени, чего стоит!

Вот и в Яромерже нашелся благороднейший человек, воспринявший мое расследование как свое лично дело — Ольга Мертликова; низкий ей поклон и искреннее спасибо за помощь!

Городской музей Яромержа размещается в довольно своеобразном здании в стиле конструктивизма начала XX века — бывшем до войны конторой торговца Венке.





Экспозиция — в основном всякая хрень авторства Йозефа Гончара, архитектора этого здания, художественные инсталляции и картины художников местного разлива (как на мой вкус — мазня мазней, но я ведь не искусствовед…) и прочий арт-мусор.

Но по-настоящему ценные экспонаты в музее все же нашлись — правда, как всегда, в архиве; вернее, ценными они были только для меня — это были бумаги пражского городского суда по делу убийства князя Сангушко.

И пани Ольга Мертликова любезно взялась перевести мне копии документов суда над Адамом Кухтой, войтом Нимбурка, которого в 1557 году осудили в Праге.

Бумаг на самом деле было немного, всего семь листов — но ключевой документ среди них мы все же нашли. Это запись речи судьи Иоахима Блатенского, сделанная на старочешском.

Судья был немногословен — изложение его проповеди заняло всего три абзаца довольно крупным кеглем — но главное он все же сказал. А судебный писарь — записал. И было это главное — пятой с начала фразой из речи судьи.

 

Вот ее вольный перевод:

«Эти люди (имелись в виду Мартын Зборовский и его подельники — авт.) осмелились напасть на князя Сангушко — безоружного, неодетого, на глазах его беременной жены — пренебрегая традициями Богемии и законами империи».

БЕРЕМЕННОЙ! Гальшка Острожская в момент убийства ее мужа была беременна!


И вот после этого все стало на свои места.

Именно ввиду этого обстоятельства отряд беглецов делал такие малые перегоны, именно поэтому непростительно долго отдыхал в Величке и Плейссе, и именно поэтому их в Лисе-над-Лабой догнала банда Мартына Зборовского — когда до вожделенных стен замка Роуднице осталось всего пятьдесят четыре километра, два неспешных дневных перегона шагом или шесть часов на рысях...

Но у беглецов не было этих шести часов. Новобрачная была беременна — и ее муж, оберегая ее и будущего ребенка, сознательно поставил на кон свою жизнь. И погиб в двух шагах от спасительного убежища — разменяв свою жизнь на жизнь своего первенца…

На момент трагедии в Яромерже Гальшка была примерно на третьем-четвертом месяце беременности — и это значит, что ребенок родился в августе-сентябре 1554 года, в Познани, в доме Беаты Костелецкой, куда Гальшку отвез Мартын Зборовский.

А весной 1555 года в доме гусятинского подстаросты Лаврентия Наливайко (ошибочно в исторической литературе иногда называемого скорняком или просто ремесленником) появляется, к немалой радости старших детей Демьяна, Терентия и Ольги, полугодовалый младенец, которого семье отныне велено было считать своим…


Зачем Беата Костелецкая, мать несчастной Гальшки, решила избавиться от внука?

Затем, что ребенок, повзрослев, стал бы претендентом на раздел несметных богатств старшей ветви рода Острожских.

Илье, его деду, принадлежало в Подолии и на Волыни более двух сотен деревень и полтора десятка городов и местечек, а также собственно родовой замок в Остроге; все это имущество по его завещанию отошло Гальшке, которая не придавала этому факту особого значения (молодо-зелено!), и де-факто бенефициаром доходов со всех владений и распорядителем всего добра была Беата.

Наследником же имущества убитого Зборовским Дмитрия Сангушко ребенок тоже не мог бы стать — потому что князь Сангушко был судом в Кнышине 5 января 1554 года осужден к баниции, лишению всех прав состояния, и по факту на момент гибели был гол, как сокол.

К тому же Беата (по желанию короля Сигизмунда II Августа — сама она люто противилась вообще каким-либо матримониальным планам на свою дочь) готовила новый брак своей дочери, на этот раз — с одним из убийц князя Сангушко, Лукашем Гурко и ребенок здесь тоже был совершенно не в масть.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что она обратилась к князю Константину Василию Острожскому с просьбой пристроить его внучатого племянника в какую-нибудь подольскую семью, которая, завися от его милости чуть более, чем полностью, безропотно взвалит на свои плечи заботу о новом члене.

Семья гусятинского подстаросты Лаврентия Наливайко подходила для этого идеальным образом — она и была назначена в родственники сыну князя Дмитрия Сангушко и несчастной Гальшки.






Сам князь Константин Василий Острожский тоже был заинтересован в том, чтобы удалить своего внучатого племянника от бабушки, Беаты Костелецкой, на как можно большее расстояние.

Репутация у пани Беаты в Польше была, между нами говоря, отвратительной, она считалась сердечной подружкой королевы-матери Боны Сфорцы — которой молва приписывала отравление двух из трех жен короля Сигизмунда II Августа.

Смерть Елизаветы Австрийской, впрочем, вряд ли была на совести королевы-матери — все же первая супруга Сигизмунда II Августа скончалась в Вильне, в восьмистах верстах от Кракова; а вот душегубство Барбары Радзивилл вполне могло быть делом рук королевы Боны!

Народная молва о хитроумии и злодейской изобретательности венценосной итальянки слагала легенды, одна из которых гласит, что якобы королева-мать решила угостить невестку яблоком. А дабы та не сомневалась в добрых намерениях свекрови — Бона Сфорца разрезала яблоко ножом, одну половину протянула Барбаре, вторую взялась есть сама.

Доверившаяся Боне литвинка съела свою половину яблока — и чуть позже умерла в страшных мучениях, коварная итальянка смазала одну сторону ножа ядом, и именно отравленной таким образом половиной яблока угостила невестку...

Сами понимаете, что иметь в родственниках сердечных подружек таких особ — мало кто захочет, а доверить им родную кровь, внука, пусть и двоюродного — желающих будет еще меньше.

Вот и князь Острожский решил от греха подальше упрятать внучатого племянника как можно дальше от бабушки Беаты — уж слишком памятна в Остроге была неожиданная смерть Ильи Острожского, три месяца не дожившего до рождения дочери.

К тому же мальчик был Гедиминовичем по отцу и Рюриковичем по матери, то есть — принцем крови, равным любому из суверенов соседних держав.

Младенцы с такой родословной по всей Восточной Европе были наперечет!


Ну а дальше — биография Северина Наливайко только подтверждает его княжеское происхождение, причем родство именно с родом Острожских.

Когда Северину исполняется восемнадцать — он становится казаком надворной хоругви князя Константина Василия, то есть, фактически — одним из личных охранников его милости (надворная хоругвь — полк личной охраны; любой уважающий себя магнат в Великом княжестве Литовском, Русском и жамойтском держал при себе означенную воинскую часть — у князя же Острожского таких было три, по одному в каждой из резиденций).

Но рядовым он служит очень недолго — вскоре он становится сотником, а к моменту снятия осады со Пскова в феврале 1582 года он уже подхорунжий Дубненской надворной хоругви (надворные хоругви формально были частью коронного войска и обязаны были участвовать в войнах, которые вел король).

В подавлении восстания Яна Кшиштофа Коссинского в 1591 году он участвовал уже как хорунжий Острожской надворной панцирной хоругви (Острог — родовое гнездо рода Острожских, главная резиденция князя Константина Василия и неформальная столица Литовской Руси). Ближе к князю Острожскому никого не было — за исключением разве что священника домовой церкви.

Каковым был… Демьян Наливайко, сводный старший брат Северина!

Князь Острожский был редкостным, даже для Речи Посполитой, интриганом и закулисных дел мастером. И чтобы у такого прожженного хитреца и патентованного заговорщика правой рукой (командиром полка личной охраны) был сын ремесленника, гусятинский безродный мещанин, а духовником — его брат?

Как там говорил Станиславский — не верю? Не тот человек был князь Константин Василий, и не то время для таких смелых сословных экспериментов... Только родному по крови человеку мог его милость некоронованный король Литовской Руси доверить свою жизнь, и лишь человеку, сумевшему доказать свое умение держать язык за зубами (а Демьян это доказал, никому ни при жизни, ни после смерти не открыв тайну происхождения своего сводного брата) — свою душу!

Кстати, о Демьяне мы еще поговорим дальше…


Окончание следует

 
 

И абсолютно безотносительно к происхождению Северина Наливайко — большое спасибо тем, кто помог это происхождение исследовать. Сами понимаете, noblesse oblige…