Окончание. Начало — здесь
 
   
Дождь с силой забарабанил по стеклу, правительственный «ЗИМ» вырулил на шоссе и помчался в сторону Лиелварде.
 
Косыгин направлялся в знаменитый колхоз «Лачплесис», у него даже потеплело на душе, зная, какой радушный прием окажет ему председатель Эдгар Каулиньш. Он познакомился с ним, когда началось строительство Плявиньской ГЭС, колхоз «Лачплесис» был по пути, поэтому премьер часто заезжал к легендарному председателю в гости.


Косыгин на Плявиньской ГЭС.

 
Косыгин вдруг вспомнил торжественный запуск Плявиньской ГЭС, затопление знаменитого Стабурагса, тогда Каулиньш был рядом. Он смотрел на этого коренастого, сильного человека, с мужественным лицом, изборожденным глубокими морщинами, на ветру его непокорный чуб развевался, он приглаживал его рукой и старался спрятать слезы на глазах.
 
Продвижение проекта Плявиньской ГЭС шло с огромным трудом, местная творческая интеллигенция собирала подписи против этой стройки, заседали комиссии, вставлялись разного рода «палки в колеса».
 
Косыгин пытался держать «руку на пульсе», но все же реальную ситуацию он мог видеть только встречаясь с людьми на местах.
 
— Скажи мне, Эдгар Мартынович, ну что там такого в этой скале, в этом Стабурагсе, — ну затопят утес, ну и что, так ведь развитие и прогресс важнее! — спрашивал Косыгин у Каулиньша после очередного визита на Плявиньскую ГЭС.
 
 Каулиньш тяжело вздыхал и, дипломатично подбирая слова, говорил:
 
— Для нас, латышей, Стабурагс — это священный символ свободы и независимости. Народ веками посвящал ему песни и поэмы. По одной из легенд, жил рыбак по имени Лачплесис, но он утонул в пучине вод у подножья скалы, а невеста окаменела от горя, превратилась в скалу, с вершины которой забили родники — ее горькие слезы... Говорят, что до сих пор можно встретить призрак девы в окрестностях затопленного Стабурагса.
 
— Призраки, ведьмы... — пробормотал Косыгин и вздохнул, — неужели и у вас тут ведьмы водятся...
 
— Живет тут одна старуха недалеко, маленькая, костлявая. Юлите зовут. Говорят, что у ее отца была черная библия, он ее передал дочери, наградив ее магической силой. Сказывают, что во время войны на Юлите со спины наехал поезд, а она вдруг поднялась, будто ни в чем не бывало.
 
Как-то двое наших пьяниц, забойщики свиней, со всеми орудиями труда забрели к ней во двор и решили разыграть. Сказали, что председатель приказал коров ее зарезать, так как она колхозное сено ворует. Юлите сначала застыла от удивления, а потом как начала кричать и ругаться. Забойщики расхохотались так, что чуть не лопнули со смеху, они и представить себе не могли, что эта одинокая старушка-затворница сумеет покрыть их таким трехэтажным матом, который не под силу даже шальному извозчику.
 
Косыгин тоже рассмеялся и подумал: «Какой же человек этот Каулиньш, вроде бы рассказал простую историю, да еще про ведьму, а на душе у меня радостнее и спокойнее стало.
 
— Я ведь и свой колхоз назвал в честь богатыря Лачплесиса, — сказал Эдгар Мартынович.
 
— Да, как корабль назовешь, так он и поплывет, — заметил Косыгин. — Ты, товарищ Каулиньш, хороший и умный хозяин, твой труд партия и правительство высоко оценили, присвоив Героя соцтруда, а твой колхоз по праву лучший в СССР.
 
— Спасибо, Алексей Николаевич! Да не я один такой, у нас много хороших хозяйств, вот неплохо идут дела в огрском «Копдарбсе», где председатель мой фронтовой друг Петерис Люлякс, — cкромничал Каулиньш, — ох, мы с ним в Демянском котле хлебнули горюшка.


Эдгар Каулиньш, Герой социалистического труда, фронтовик.

 
— А где ты служил, Эдгар?
 
— В 201-й Латышской стрелковой дивизии. Зимой 1942 года демянская группировка гитлеровцев прорвала наш фронт. В апреле, с наступлением оттепели, мы попали в необычное окружение — впереди стояли гитлеровцы, а сзади километрами тянулось топкое, непроходимое болото. Резервы продовольствия иссякли скоро, нас пытались спасти летчики, выбрасывая по ночам вблизи наших позиций мешки со снаряжением и продовольствием, но они часто попадали в недосягаемые места.
 
Гитлеровцы установили против наших позиций громкоговоритель. Из него непрерывно трещали по-латышски о нашем безнадежном положении, предлагали сдаться, обещали немедленно накормить и переправить в Латвию к близким. Когда ветер задувал с неприятельской стороны, гитлеровцы рядом с громкоговорителем раскладывали буханки свежеиспеченного ржаного хлеба и ставили дымящиеся суповые котлы.
 
Душераздирающий запах пищи доносился к нам в окопы; наш голод становился еще нестерпимей.
 
Мы обычно отвечали противнику тщательно нацеленными выстрелами из минометов или пушек. Громкоговорители на время умолкали, запах еды испарялся, но кое-кого он успевал довести до исступления, заставляя нарушить солдатскую присягу и ночью красться за едой. Правда, таких малодушных среди нас оказалось совсем мало...
 
Эх, давайте-ка выпьем по фронтовой стопочке, Алексей Николаевич, вспомним, кто не дожил до этих дней. И вот, угощайтесь, все наше...
 
 
Каулиньш был гостеприимным и хлебосольным хозяином. Часто накрывал стол где-нибудь на берегу Даугавы. На льняной скатерти появлялись дары его труда, его колхоза — хрустящие огурцы, мясистые помидоры, кислая капуста, жаркое из свинины, иногда жарили свежевыловленную рыбу. Пропустив по стопочке говорили и вспоминали свое детство и юность, фронтовые будни.
 
Каулиньш жалел Косыгина и старался своими проблемами не нагружать. Да, его колхоз был лучшим, но чего этого стоило, каких нервов и сил, чтобы объяснить латышскому крестьянину, привыкшему жить обособленно, преимущества колхозной жизни. Сколько слез было пролито, когда вели свои коров в общее хозяйство. Как выживали, считая копейки за трудодни. Как преодолевали абсурдные распоряжения, потому что так решили где-то в высоких кабинетах. Как ругались его колхозники, когда плодородные земли пожирали корни кок-сагыза, потому что Сталину нужен был каучук, а потом по приказу Хрущева сажали кукурузу.
 
Каулиньш, правда, тогда поступил хитро — посадил ее по краям, а за высокими стеблями — то, что ему нужно. А затем был переход на посадку картошки квадратно-гнездовым методом, в итоге срывались поставки, а в ответ сыпались выговоры и обвинения. Сейчас, когда колхоз разбогател, снова ругают и обвиняют в спекуляции.

— Ну почему сразу нас называть спекулянтами, — сокрушался Каулиньш, — почему мы не можем продавать свои овощи и фрукты, когда они особенно нужны покупателям, почему мы должны ограничиваться только местным рынком… В Ленинграде наше кислая капустка просто нарасхват. А прибыль мы же не в карман кладем, консервный цех открываем, теперь засаливаем не только капусту и огурцы, но и делаем соки, вино и пиво...
 

А.Косыгин в колхозе «Лачплесис», 1965 год. Рядом с ним — Э.Каулиньш. Даже на этой старой и нечеткой фотографии видно, что у премьера совершенно другое выражение лица — «без маски».


Косыгин уважал этого простого и бесхитростного человека, настоящего труженика. Они очень хорошо понимали друг друга, ведь были ровесниками, родились в самом начале двадцатого века, оба в раннем детстве потеряли одного из родителей: Каулиньш — отца, а Косыгин — мать. В разных концах страны, но почти одновременно прошли революционное лихолетье, гражданскую и отечественную войну.
 
Но было в их судьбах и одно существенное отличие: Алексей Косыгин получил хорошее образование в северной столице, окончив техникум, затем текстильный институт. А мальчуган с бедного латвийского хутора научился только читать и считать в церковной школе, мечтал стать кузнецом, как отец, чтобы всю жизнь не батрачить на хозяина, как мать.
 
После службы в Видземском артиллерийском полку для Каулиньша вдруг открылись блестящие перспективы головокружительной карьеры. О первой своей профессии он рассказал Косыгину в самом начале их знакомства:
 
«За свою жизнь я проголотил не одну горькую пилюлю, но столько разочарований и унижений, как во время поисков работы, мне никогда не доводилось испытывать. Я то думал, что после службы, мне, как солдату, легче будет найти работу, но это не так. В то время на улицах и в парках Риги можно было встретить много доведенных до нищеты людей, с обнаженной головой и шляпой в руках просящих милостыню. При виде их у безработного замирало сердце. Неужели придет такой час, когда и ты будешь вынужден стать рядом с ними?
 
Истерев пару подметок в безнадежных скитаниях по Риге, другой на моем месте плюнул бы на город и поехал искать спасения в деревню, но я так не поступил. У меня, видно, сызмальства жесткий характер: если я что-нибудь вбил себе в голову, никак не могу от этого отступиться. Я поклялся себе больше кулакам не служить, и никакая сила не могла вернуть меня на хутор.
 
Однажды, проходя мимо цирка, я остановился у крикливых рекламных афиш. Скользнув взглядом по глотателям огня, клоунам с красными носами наподобие розовых бутонов, красавицам, крутившим сальто-мортале на умопомрачительной высоте, тиграм, прыгавшим сквозь горящий круг, я заметил у входа в цирк ватагу парней. Тесно сгрудившись, наступая друг другу на ноги, они читали вывешенное на двери объявление: «Цирку нужен берейтор, который может предъявить хорошие рекомендации с предыдущего места работы. Плата по соглашению. Явиться в канцелярию цирка».
 
«Берейтор — это еще что такое?» — подумал я. Кто-то пошутил: «Это дрессировщик бегемотов!» А на самом деле оказалось — дрессировщик лошадей. Я подумал, что могу быть «берейтором» не хуже других, а может быть, и лучше — я любил лошадей и умел обходиться с ними. Лошадь была моим товарищем, когда я батрачил, боевым другом в Красной Армии и соучеником на военной службе».
 
   
Судьбе было угодно, чтобы трудовая биография Каулиньша началась в совершенно неведомом для него мире — в Рижском цирке Саламонского, берейтором Эдуарда Приеде — дрессировщика лошадей, ученика знаменитого Рудольфо Труцци.



Первое место работы Э.Каулиньша — Рижский цирк Cаламонского.

 
Эдуард Приеде тонко чувствовал характеры людей. Он шутил: «С тех пор как я работаю с лошадьми, мне не приходилось разочаровываться в своих друзьях. И только потому, что их мне помогают выбирать мои лошади: они безошибочно и вовремя предупреждают о приближении негодяя». И уж совсем серьезно добавлял: «Лошадь, как и собака, не умеет лицемерить и никогда не проявляет дружеских чувств к подлецам».
 
Фортуна благоволила Эдгару Каулиньшу: мало того что он устроился на работу в цирк, завоевал уважение легендарного дрессировщика Приеде, не говоря уже о его лошадях, он получил совершенно фантастическое по тем временам предложение.
 
Московский цирк решил купить в цирке Саламонского группу дрессированных лошадей. Предложение сулило большую выгоду как цирку, так и дрессировщикам. Ведь москвичи хотели, чтобы животных сопровождал дрессировщик, который сможет вывести их на арену. Сам Приеде отказался от заманчивого предложения, дав шанс Каулиньшу.
 
Через год были подготовлены две группы лошадей — одна для своей арены, а одна для москвичей. Перед закрытием сезона, объединенные в одну группу, лошади продемонстрировали рижским зрителям свое искусство.
 
Это было одно из обширнейших и грандиознейших представлений с дрессированными лошадьми в цирке Саламонского. Лошади танцевали, водили хоровод, выступали в интермедиях, казалось, они вот-вот заговорят, стоит только дрессировщику приказать.
 
Когда программа закончилась, восторгу зрителей не было границ, лошади несколько раз возвращались на арену, делали «комплимент», благодаря за бурные овации.
 
Но накануне отъезда Эдгара Каулиньша ждал страшный удар, ему отказали в выдаче заграничного паспорта. Оказалось, что по закону граждане, служившие в армии, пять лет не имеют права выезжать из Латвии...
 
   
— Вот так, Алексей Николаевич, и не стал я москвичом и не стал дрессировщиком. Сейчас общаюсь только со своими колхозными лошадьми. Хотя мои тетки прочили мне в детстве стать ткачом.
 
— Ткачoм? Почему так?
 
— Зимой мы жили тем, что мать зарабатывала прядением, вязаньем на спицах и крючком. В работе у мамы никогда не было недостатка — она в округе славилась искусной мастерицей. Отработав хозяину за жилье, она помогала дочерям многих богачей готовить приданое. За это матери приносили муку, крупу и горох, масло, творог... — Каулиньш подхватил на вилку кусок жаркого, поднял вверх, и продолжил, — да, и мясо приносили, чаще копченого или соленого, свежее — это была роскошь.
 
Мать ткала почти все время. Со станка сходили радужные одеяла и полосатое сукно для костюмов, льняные простыни, полотенца и полотно на рубашки. Мать была бобылихой в этой усадьбе, и ей за наш угол в запечье и за крошечный клочок земли под огород приходилось ткать на хозяев. И я часами — а иной раз, когда шел дождь и нельзя было выходить во двор, даже целыми днями глядел и не мог наглядеться на нее. Я видел не только, как мать ткет, но и как она набирает основу, как наматывает ее на стержень, как продевает основу в ремизу и прочесывает.
 
Порой я ей даже кое в чем помогал — хозяйка, видя, как часто я топчусь у ткацкого станка, подшучивала: «Парень-то у тебя, Паулина, на тканье чисто помешан, не иначе как быть ему ткачом». Ткачом, правда, я не стал, но ткацкий станок был первым агрегатом, а тканье первым сложным трудовым процессом, который я довольно подробно изучил.
 
— Зато я стал ткачом, я даже работал директором прядильно-ткацкой фабрики! — воскликнул Косыгин, погружаясь в воспоминания о той своей работе.
 
Если бы кто-то слышал их со стороны, то очень бы удивился. Двое уже немолодых мужчин: премьер великой страны и колхозник говорят о нитках, о пряже. О древнем ремесле...
 
— А почему бы не открыть современное производство?
 
— А почему бы и не в Латвии?
 
— А почему бы и не где-то рядом с Лиелварде?
 
— Может быть, в Огре?
 
— А почему бы не построить гигантскую прядильно-швейную фабрику?
 
— А почему бы и нет? А заодно решить демографическую проблему — для гидростроителей будут невесты — трикотажницы!
 

Так слово за слово и родилась у Косыгина идея строить трикотажный гигант в Огре. И эту стройку он в тайнах своей души решил посвятить любимой жене Клавочке (ее не стало 1 мая 1967 года).


Председатель Совмина СССР А.Косыгин на Огрском трикотажном комбинате.
 
 
   
Стюардесса Эльвира, складывая перед очередным рейсом в аккуратную стопку свежую прессу, на первой странице газеты «Циня» от 8 августа 1977 года заметила передовую статью с заголовком: «КОСЫГИН НА ОГРСКОМ ТРИКОТАЖНОМ КОМБИНАТЕ».
 
«Член политбюро ЦК КПСС, председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин, который сейчас отдыхает в Юрмале, 8 августа посетил Огрский трикотажный комбинат имени 50-летия ВЛКСМ», — прочитала Эльвира.
 
— Сережа! У нас сейчас в Юрмале Косыгин отдыхает, — крикнула она своему мужу — бортрадисту. — Вот пишут: «А.Косыгин посетил цеха предприятия, поговорил с рабочими, инженерно-техническими работниками, партийной, комсомольской и профсоюзной администрацией. А.Косыгину показали многие новшества, которые освоили на комбинате. Было подчеркнуто, что изделия из чистой шерсти, полушерсти и другой пряжи, которые очень модные и красивые, пользуются широким спросом в стране... А.Косыгин дал много практических советов по работе и организации производства трикотажа...» — Cереж! Хочу новую кофточку из огрского трикотажа!
 

P.S. Огрский трикотажный комбинат полностью прекратил свою работу весной 2014 года...
 

Фото из архива редакции, Огрского музея истории и искусства. В публикации использованы фрагменты из мемуаров Э. Каулиньша «Будни не повторяются» и П.Люлякса «Все дожди, все ветра».