В Советском Союзе эстонский университетский город Тарту был очагом свободомыслия. Именно здесь Юрий Лотман основал свою знаменитую семиотическую школу. Таллин, вместе с Ригой, Вильнюсом и Львовом, казался почти что тем европейским городом, который он изображал в кинофильмах. В Эстонию ездили за воздухом свободы...


О кризисе академической науки

Что происходит сейчас в Тартуском университете? Я дам самую общую картину, как я ее вижу, будучи включенным наблюдателем. В Тарту происходит то же, что и во всех академических институциях в цивилизованных странах: академия гниет. Это распад системы, и он начинается всегда с самых поздних на шкале эволюции слоев. В случае с обществом это интеллектуалы, среди интеллектуалов — гуманитарии. Нам довелось жить в эпоху практически полностью обесцененного слова и, шире, знака как такового.

Критерием научности становится только положение в иерархии, а его занимают те, кто стремится к карьере, а не к науке, то есть политики, а не ученые. В сущности, вот и вся проблема. Гуманитарные науки оторвались от практической реальности так далеко, что коллеги перестали понимать даже друг друга. Джонатан Свифт прекрасно описал такое положение вещей в своей сатире про Лапуту.


О Тартуском университете

Административный аппарат разросся так, что уже давно превышает числом и зарплатами преподавательский и научный состав. У студентов полностью отсутствует мотивация учиться чему-то. Они просто пассивно получают дозу хаотичной информационной инфекции и приятно проводят время по клубам и пабам. Ну или делают карьеру, то есть имитируют науку для получения материальных бонусов.

Но так не было в Тарту раньше! В советское время Тарту оказался оазисом свободомыслия и честной науки. Лотман счастливо избежал искушений и падений, неизбежных в том случае, если бы он остался в Ленинграде. Он привез свой мозг в Тарту и приступил к выращиванию новых поколений мозгов. Так появилась на свет особенная школа мысли — тартуская семиотическая ветвь. На смертном одре Лотман заклинал своих учеников сохранить кафедру, школу мысли. И что стало? Про отделение славистики я просто промолчу. Там слово «семиотика» практически под запретом, а на стене портрет Лотмана соседствует с портретом Иисуса Христа.

Проблема состоит в том, что политические дрязги у кормушки подменяют собой содержание науки. Наука — это не произвольное жонглирование терминами, наука занята поисками истины, вернее, максимального к ней приближения в аргументированном и проверенном на опыте обосновании. А целью толкущихся у кормушки является кормушка, она и становится главным критерием истинности сообщения.


О русско-эстонских отношениях и дискриминации

В Тарту ко всему описанному присовокупляется национальный фактор. Например, я — русская, поэтому все мои заслуги и сертификаты не играют никакой роли при решении любой национальной комиссии по распределению финансов. Меня, стипендиатку Гумбольдта и Фулбрайта, ученицу и коллегу отца-основателя нашей Школы Юрия Лотмана, с именем которого наш университет выступает на мировом интеллектуальном рынке, лишают половины лекторской ставки на основании анонимных негативных отзывов иностранных студентов.

С самого начала основной конфликт лежал в области языка. Русских, независимо от того, нужен ли им эстонский профессионально, заставляют сдавать язык на категорию — иначе ты не получишь место. По этой формальной причине тебя могут не взять на работу или выгнать с работы. Например, уборщица, которая моет полы, тоже должна сдать эстонский язык. В Нарве люди не видят эстонцев годами, им негде практиковать эстонский. А когда сверху тебя заставляют что-то делать, это всегда вызывает сопротивление.


О причинах межнационального конфликта

Русские и эстонцы плохо смешиваются и вообще плохо сочетаются, это две очень разных культуры. Как масло и вода. Русское «раззудись, плечо!» и привычка бросать все мимо урны эстонцев крайне раздражают. Это в первую очередь эстетический конфликт.

Мало ли кто захватывал Эстонию! Но немецкую культуру эстонская нация хорошо абсорбировала, а русскую не принимает. Языки очень разные, чтобы владеть хорошо эстонским, ты должен жить в нем, все время на нем говорить. Мне самой сейчас надо сдавать эстонский. Я понимаю все, но говорить на этом языке красиво… Нет ни одного хорошего учебника. Эстонская грамматика описана немцами, и даже бедных эстонских детей, которые приходят в школу, учат их родному языку на основании немецкой логики. Это делает их еще более медленными, чем они есть по своей северной природе.


О Русском театре в Таллине

По идее, это должно быть место, куда могут приходить русскоговорящие люди, чтобы приобщиться к живой культуре на родном языке. Но с театром вообще сейчас ситуация как со всем искусством: мы живем в эпоху пост-пост-пост-постмодерна, когда никаких критериев качества не существует, все разваливается.

Сюда, в театр я не могу привести так просто, ad hoc, свою маму. Потому что на сцене ругаются матом, я боюсь, что на сцене начнут совокупляться. Для мамы это трудно будет. Я-то профессионал, я занимаюсь искусством много лет, я по должности должна все это видеть.


О таллинской субкультуре

Думающая русская молодежь в основном концентрируется в Таллине, потому что Тарту сосредоточен вокруг университета, а университет очень консервативен. Молодые люди буквально бегут с Северо-Востока в столицу, где из этой, изначально дискриминированной, молодежи и образуются разнообразные субкультуры. Если представить себе сеть — ризому, то такие культурные образования можно сравнить с узелками-ганглиями. Это ниши выживания культурной идентичности.

Я как семиотик и антрополог заметила процесс такого культурообразования в среде ровесников своего сына. Изначально эта культура объединяла интересующихся альтернативной музыкой, затем возник журнал «Плуг», от него ответвился фестиваль «Спутник». Есть Kodu baar — это, по сути клуб, наша локальная таллинская площадка, где всегда можно найти кого-нибудь из тусы.


О выживании

И если эти молодые люди не чувствуют себя притесняемыми — слава Богу! Значит, им как-то так удалось все выстроить вокруг себя. Удалось создать эконишу, в которой можно существовать и более-менее не касаться того, что там происходит, наверху. Мне так видится, что субкультура везде — это попытка дистанцироваться от господствующей экономической системы, которая неудовлетворительна, от социальных передряг. И эти субкультуры замыкаются, в общем-то, в себе и себя самообеспечивают. Там есть все, что тебе нужно, чтобы существовать. При таком нишевом существовании ты можешь вообще не знать, кто у нас премьер-министр. Ты живешь в нише, типа капсулы.

Мне это не кажется правильным. Правильнее интересоваться всеми возможностями, которые предоставляет большая культура — страна, мир. А русские в очень малой степени вовлечены в контекст эстонской культуры. Возможно, подобная стратегия выживания логична в таком корпоративно ориентированном государстве, как Эстония. Это немецкая традиция корпораций: кланы очень важны для эстонского сознания, и выжить здесь можно тоже только кланами.

Хотя субкультура, о которой я сейчас говорю — это, по сути, антикорпорация. В ней нет иерархии, но есть авторитеты, признанные харизматики, с правом более весомого совещательного голоса. Никто никого не принуждает к участию в том или ином мероприятии, все делается по инициативе изнутри.


О таллинской и петербургской культурной жизни

Отличия в размахе, конечно, но, что важнее — в атмосфере. В Питере крайне нездоровая атмосфера в богемной среде. Дело даже не в повальном алкоголизме, а в неоправданном ничем снобизме. Отношения в питерских арт-кругах строятся на зависти к деньгам. Это сразу чувствуется в любой компании. Здесь этого вообще нет. У нас, скорее, все основано на взаимопомощи, интересе и любви друг к другу. Мне эти основания представляются наиболее адекватными для создания здоровой культуры. Может, это и недостижимый идеал, но стремиться надо именно к нему.

 

ok-inform.ru