Волею случая, а точнее тем, что моему отцу один знакомый задолжал приличную сумму денег и не хотел отдавать, я стал обладателем сокровища, которое называлось аккордеон.

Это был не просто аккордеон — это был новый аккордеон итальянской фирмы Manfrini. Огромный, на 120 басов и 4 регистра слева и 41 клавиша и 9 регистров справа. Красно— белый перламутр. Кожаные ремни. Футляр из кожи с латунными застежками, внутри обитый красным бархатом.

Это было богатство, которому я сам завидовал, потому что пользоваться таким сокровищем в полной мере не мог, а не мог по причине того, что обладая хорошей музыкальной памятью, не имел достаточного музыкального слуха.

Я часто раскрывал футляр и нежно гладил инструмент, любуясь его красотой.
Мои дворовые друзья завидовали мне со страшной силой, а я упивался этой славой, поскольку никакими иными талантами не обладал, и только природная смекалка позволяла мне извлекать из моего положения хорошую выгоду, хотя Тома Сойера я тогда еще не прочел.

Если кто— то из окрестных пацанов хотел похвастаться чем— то, то он говорил, что живет в Школьном переулке, а когда его спрашивали где это, то он, выдержав много значительную паузу, говорил:

— Ну, там, где у Алика есть Manfrini.

И пацаны с соседских улиц завистливо затихали.

За возможность только посмотреть на аккордеон меня одаривали семечками, варенной пшенкой, спелыми грушами и даже жевательной резинкой, что котировалось очень высоко.

Я уже не говорю за возможность потрогать это сокровище.

Что такое был этот аккордеон для Одессы конца пятидесятых годов, так это я вам скажу — что-нибудь особенное.

В Одессе того времени личных машин было по пальцам пересчитать, а новый итальянский аккордеон был по своему политическому весу не менее значим, чем по крайней мере мотоцикл.

Это было, как знак качества.

Если вам говорили о каком— то человеке, то уточняли, откуда он. Например, если говорили про Маню с Маразлиевской, то все знали, что это была именно та Маня, у которой есть швейная машинка.
Когда говорили за Менделя с Торговой, то никто не сомневался, что это тот Мендель, у которого стоит КВН 49, а что это такое, так спросите своих родителей и они вам скажут.

Точно так же говорили про мою бабушку: №Пойдите до Кати со Школьного переулка и все понимали, что это именно та Катя, у которой дома есть аккордеон Manfrini». Несмотря на то, что жили мы небогато, статус нашей семьи был на высоте.

Так вот моя любимая бабушка решила, что ее внук должен стать музыкантом и, сами понимаете, что инструмент, который принесет мне славу и есть — наш Manfrini. То, что медведь наступил мне на оба уха, бабушку совершенно не волновало, потому как настойчивостью она обладала отменной.

Когда дедушкина сестра, тетя Аделя, сказала бабе Кате, что из меня получится музыкант, ну, как бы помягче выразиться...

Екатерина Абрамовна невозмутимо отвечала:

— Аделя, я вас умоляю, кто бы говорил. Вот ваш Ленчик тоже не подарок, а техникум закончил, что удивительно.

— Что вы имеете до Ленчика? — Вопрошала тетя Аделя.

— Тю, какое мне дело до вашего сына, но мой мальчик, чтоб он был здоров, тоже не из самой худшей семьи и может выйти в люди благодаря инстУменту.

Баба Катя, так я ее называл, твердо решила сделать из меня музыканта, что бы это ей, а скорей всего мне, не стоило. На вопрос дедушки Яши, а кто будет таскать эту бандуру, которая тянула на 12 кг веса, она удивленно поднимала брови.

— Яша, я тебе не понимаю, ты, что не хочешь, чтобы дите было не хуже, чем у других?

После таких слов дед Яша горестно замолкал, потому что понимал— носить инструмент к преподавателю придется ему.

Меня пристроили к педагогу, когда— то работавшему в знаменитой школе Столярского. Звали его Арон Моисеевич и был он маленького росточка, что не мешало ему в совершенстве владеть огромным аккордеоном. Когда меня первый раз привели к нему на квартиру, то он честно спросил меня:

— Сынок, оно тебе надо?

На что бабушка сказала:

— Мосье Рибензам, ваше дело не задавать вопросы, а раскрыть талант. Сколько вы берете за час?

— Мадам, только из уважения к вам, 10 рублей.

У бабы Кати даже дыхание сперло от такой суммы.
Надо понимать, что те, дореформенные 10 рублей, были очень большими деньгами, и за эту сумму можно было купить хорошую куру на Привозе, которой можно было накормить семью.

— Арон, мы, что их печатаем?

— Катерина Абрамовна, побойтесь Бога, где вы найдете дешевле? И потом, вы же не с улицы пришли и вы же уважаемые люди — кто еще в Одессе имеет Manfrini?

Подлая лесть возымела свой успех, и я приступил к мучениям, потому что учением это назвать было нельзя.

Я опущу все подробности моего музыкального образования, потому что кроме слез там ничего интересного не было. Слезы были не мои, а Арона Моисеевича. «Майн кинд» — так он обращался ко мне.

— Майн кинд, инстрУмент не нужно мучить, на инстрУменте нужно творить, а ты творишь такое, что я тебя умоляю. Господи, ну почему я позарился на эти паршивые 10 рублей, мне что, уже и покушать нечего? — Стонал он.

Нотную грамоту я освоил с таким трудом, как будто это была высшая математика.
Дома бабушка не разрешала мне идти играть на улицу, пока я не помучаю аккордеон хотя бы два часа. Соседи стонали.

— Катерина Абрамовна, — вопрошали они, — за вашего мальчика уже нету сил слушать этот ужас.

— Или! Восклицала моя бабуля. А то Эдик у Личиницеров не делает всему переулку нервы на своей скрипке уже целый год? Подумаешь, дите учится, так что ему, бедному, уже и исполнять нельзя?

Так продолжалось пол-лета, а что это такое, одесское лето, так вы уже знаете и без меня.

Конец моим мучениям положил мосье Рибензам, как его называла баба Катя.
На предпоследнем занятии он сказал деду, сопровождавшему меня в качестве носильщика, чтобы бабушка пришла в следующий раз тоже.

Это надо было видеть. Арон Моисеевич был одет как на концерт. Старый, потертый фрак, белая манишка с бабочкой, черные лакированные туфли. Все говорило том, что он готовится к грандиозному выступлению.

— Катерина Абрамовна и вы, Яков Гедальевич, я вас умоляю, сядьте здесь. Уважаемая Катерина Абрамовна, я имею до вас пару слов, но только дайте мне сказать, потому как я имею что сказать. Ваш мальчик, это такой замечательный ребенок, что удивительно. У него такая светлая голова, что он помнит все анекдоты, которые вы имеете рассказать при своих гостях и мене тоже таки смешно.

При этих словах баба Катя густо покраснела, потому как на дворе был всего лишь 57-й год и все хорошо помнили те славные времена, когда за неосторожное слово отправляли куда подальше, чем Жмеринка или, не дай Бог, Бердичев.

— Ваш внук, это такой чудный мальчик, — продолжал мой учитель, — что я вам скажу — вам не будет стыдно за такое дитя.

— Мосье Рибензам, — перебила его баба Катя, — Мосье Рибензам, таки уже скажите и не делайте мне головную боль из-за ваших слов.

— Катерина Абрамовна, ваш внук, чтоб он был здоров до 120 лет и чтоб мне иметь таких внуков, хотя откуда при моих мешигенерах — детях, так вот ваш уважаемый внук в состоянии аккордеонистом не быть.

После этих слов он с ужасом посмотрел на меня, потом на деда Яшу, потому что смотреть на бабушку Катю он просто боялся.

— Нет, вы только на него посмотрите, люди. Этот человек морочил голову мне и моему дорогому внуку полгода и вытащил с моего кошелька невроко сотню червонцев, и он еще имеет сказать, что у нас нет талантов. За такие деньги, мосье Рибензам, можно было не только моего внука, но даже вашу кошку, которая гадит где попало, научить играть не только на аккордеоне, но даже на балалайке.

Арон Моисеевич покраснев, вытащил из кармана брюк все полученные деньги и протянул их бабушке.

— Чтоб вам уже было стыдно за эти копейки, что я поимел с вас.

— Нет, Арон Моисеевич, мы люди не богатые, но нам чужого не надо, а свое отдайте.

Произнесла бабушка совершенно мне не понятную фразу и, взяв меня за руку, повернулась уходить.

— Таки вы что, уже и от вознаграждения отказываетесь? — Опешил мой учитель.

— Пусть вам уже станет один раз таки стыдно, если вы не сумели раскрыть такой талант, — сказала баба Катя и мы ушли.

Таки я и не стал знаменитым аккордеонистом, что, впрочем, не помешало мне прожить довольно интересную жизнь. Но об этом в другой раз.