Язык является одним из ключевых факторов формирования групповой идентичности у людей.

Язык в человеческой истории играл двоякую, одновременно объединяющую и разделяющую роль.

Язык является основным средством общения между людьми, и именно благодаря языку происходит объединение людей в организованные сообщества.

В то же время множественность языков и возникающие из-за нее языковые барьеры приводят к дроблению людей на относительно изолированные сообщества, неспособные к непосредственной коммуникации.

Таким образом, язык становился одним из ключевых маркеров определения «своих» и «чужих».
 

В силу двоякой роли языка — «объединителя» и «разделителя» одновременно — отношение к языковой раздробленности также могло быть двояким.

Языковой космополитизм опирается на «объединяющую» функцию языка и направлен на преодоление языковой раздробленности.

Логика развития человеческой цивилизации, направленная на расширяющееся и усложняющееся использование ресурсов во все больших территориальных масштабах, требует координированных совместных усилий большого количества людей.

В этом контексте языковая раздробленность становится тормозом для развития цивилизации. Понимание этого уже в древности отражено в известном мифе о Вавилонском столпотворении.


Стремление вырваться за ограничивающие рамки языковых барьеров уже в древние времена порождало т.н. «универсальные языки», которые выходили далеко за пределы своих изначальных ареалов, формируя коммуникационные пространства, охватывающие обширные территории с большим количеством населения.

С функционированием и распространением этих «универсальных языков» было связано складывание великих цивилизаций прошлого: эллинизированные и латинизированные Ближний Восток и Средиземноморье, арабизация того же Ближнего Востока уже в эпоху распространения ислама, консолидация ханьских племен в великую китайскую цивилизацию на основе иероглифической «конфуцианской» письменной традиции и т.п.

Возникавшие на основе «универсальных языков» культуры обладали высокой престижностью и привлекательностью, что превращало их в «плавильные котлы», в которых частично или полностью ассимилировались многие языки и традиции разнообразных народов, оказавшихся в сфере влияния «универсальной культуры».

В Новое время, с экономической глобализацией и развитием средств сообщения языковой космополитизм вышел на новый уровень, когда всерьез стали обсуждаться перспективы перехода человечества на универсальный всемирный язык, стали разрабатываться проекты искусственных языков, способных претендовать на эту роль.


Язык в его космополитической ипостаси выступает в качестве разрушителя обособленных групповых идентичностей.

Ведь сообщества, ранее изолированные в языковом плане, с переходом на общий язык начинают восприниматься друг другом как «более свои», вплоть до формирования полностью единой идентичности.

Разумеется, так происходит не всегда, и зачастую общность языка не снимает взаимную отчужденность и враждебность, если сохраняются иные разобщающие факторы (к примеру, религия).

Тем не менее, роль языковой ассимиляции как «великого интегратора» несомненна.

С другой стороны, язык всегда был важным инструментом конструирования разного рода изолированных «воображаемых сообществ».

В условиях языкового многообразия язык является одним из наиболее наглядных дифференцирующих маркеров «своих» и «чужих».

Поэтому культивирование языковой обособленности становится важным способом очерчивания границ «своего» сообщества и контролируемых им ресурсов.

Здесь, однако, надо всегда учитывать, что язык, как правило, не является единственным, исчерпывающим маркером и обычно находится в сочетании с какими-либо другими дифференцирующими признаками.

Кроме того, нельзя забывать о существовании иерархий идентичностей, когда группы, на одном уровне воспринимающие друг друга как «чужих», могут вместе с тем входить в более широкое сообщество «своих» по какому-то иному критерию.

Так, «чуждые» друг другу в этноязыковом плане группы могут одновременно быть «своими» по религиозной принадлежности. И, наоборот, языковая общность может сочетаться с рознью по тому же религиозному критерию.

Это будет приводить к сложным и нелинейным отношениям между такого рода группами, где силы взаимного притяжения и отталкивания будут находиться в диалектическом единстве.






Язык может выступать дифференцирующим маркером как на уровне «горизонтальных» (языковые барьеры между этносами), так и на уровне «вертикальных» сообществ.

В последнем случае речь, как правило, идет о домодерных обществах с жесткой социальной иерархией. В таких социумах привилегированные классы стремились подчеркнуть свой статус при помощи особой «корпоративной» культуры, одним из маркеров которой мог становиться и язык, отличающий «аристократов» от «простолюдинов».

В частности, великие «космополитические» языки древности — греческий, латынь и т.п. — за пределами своих «естественных» ареалов обретали преимущественно аристократический характер, ассимилируя в первую очередь привилегированные группы населения, воспринимавшие эти языки как маркер социальной престижности — в противовес «родным» языкам «своих» этносов, которые, напротив, становились атрибутом «низких» сословий.

Аналогичным образом в средние века языковая полонизация западнорусской и литовской аристократии или германизация чешской были обусловлены представлениями о сословной престижности польского/немецкого языков. К этому же ряду явлений относится и франкофония русской аристократии 18-19 вв.


В Новое время возникает такое явление, как языковой национализм.

Нация становится новым типом «воображаемых сообществ» с очень жесткой «горизонтальной» идентичностью.

В рамках национального «горизонтального братства» националисты стремились снять классовые барьеры и антагонизмы (или создать иллюзию их снятия), в том числе путем растворения классовых «субкультур» в рамках тотальной «общенациональной» культуры.

Одним из главнейших маркеров новой идентичности становится «национальный» язык, имеющий внеклассовый характер и объединяющий социальные «низы» и «верхи».

Вместе с тем, в отличие от космополитов Нового времени, мечтавших о формировании «горизонтального братства» в общечеловеческом масштабе, националисты мыслят нацию как сообщество принципиально ограниченное и строящее свою идентичность на противопоставлении себя другим нациям.

В этом контексте особую важность обретает вопрос «национальных» границ, и одним из ключевых критериев их определения становятся границы распространения «национального» языка.

Безусловно, нельзя забывать, что механизмы формирования наций многообразны, и языковая общность далеко не всегда становится основой национальной идентичности. Тем не менее, языковая нация — одна из наиболее распространенных разновидностей «воображаемых сообществ» этого типа.


Формирование наций в Европе происходило в процессе слома средневековых социальных иерархий и сословных перегородок и установления «горизонтальной солидарности» в рамках «национальных» территорий.

Основными выгодополучателями этого становились новые буржуазные элиты, которые благодаря ликвидации сословного неравенства избавлялись от клейма «непривилегированного сословия» и получали возможность отстранить феодальную аристократию от рычагов политического управления.

«Буржуазная» демократия позволяла капиталистическим элитам занять командные высоты не только в экономике, но и в политике.

В то же время принципы равноправия, провозглашенные буржуазными революциями, открывали возможности и для других непривилегированных групп требовать равного участия в распределении социального пирога.

Нация как внесословная общность равноправных граждан и формируемые ей демократические органы власти становились основным механизмом согласования интересов разных социальных групп.






Политический полицентризм Европы, сложившийся задолго до Нового времени, предопределил множественность наций и национальных государств.

Поэтому установление «правильных» межнациональных границ становилось особенно принципиальным вопросом, и язык как один из главных маркеров национальной идентичности играл здесь одну из определяющих ролей.

Проблема, однако, заключалась в том, что языковые границы и идентичности отличались размытостью и нечеткостью, и привести их к «национальному идеалу» было непросто.

«Национальный язык» как унифицированное средство коммуникации создавался вместе с нацией, «перемалывая» и ассимилируя разговорные диалекты, на которых говорило население объединяемых в нацию территорий.

Собственно, именно в рамках национального дискурса возникает сама проблема разграничения понятий языка и диалекта.


Языковая нация, как правило, одновременно является этнической.

Этнос мыслится как естественно сложившееся «горизонтальное» сообщество (одним из ключевых атрибутов которого является язык), «высшей» стадией социально-политического бытия которого и является нация.

Считается, что этнос предшествует нации, является более ранней стадией ее существования.

Однако в реальности этнос как «естественная» основа нации «изобретается» вместе с последней.

На первый взгляд, этнос действительно является одной из древнейших социальных общностей в истории человечества.

О существовании этносов мы узнаем из многочисленных письменных источников древности и средневековья. Характерный пример — упоминавшийся уже миф о вавилонском столпотворении или миф о происхождении народов от сыновей Ноя — Сима, Хама и Иафета.

Однако нельзя забывать, что о существовании этносов до Нового времени мы судим по письменным источникам, а письменная культура в досовременных обществах являлась, по сути, социальной привилегией и уделом привилегированных, «верхних» социальных слоев.

Таким образом, этносы и представления о них были в первую очередь фактом сознания этих, немногочисленных относительно общей численности населения, социальных групп.

По сути, только эти группы и могут быть охарактеризованы как «этнически сознательные».


Если же говорить об основной массе неграмотных «социальных низов», то их представления о своей этнической и языковой принадлежности оставались неопределенными и размытыми.

Этому способствовал преимущественно малоподвижный аграрный уклад, ограничивавший кругозор большинства населения ближайшей сельской округой. В этих социальных условиях представления о таких крупных неконтактных «воображаемых сообществах», как этносы, попросту не имели смысла.

Следствием этого становился локализм сознания, «тутэйшесть», которая фиксировалась в Восточной Европе еще в начале ХХ в.

В рамках этого локального сознания представления о более крупных, неконтактных общностях, к которым принадлежит человек, либо отсутствовали вовсе, либо отличались крайней размытостью и отрывочностью.

Как правило, и эти отрывочные представления были получены от представителей вышестоящих социальных групп — духовенства или аристократии.

Неопределённость этнических идентификаций влекла и неопределенность идентификаций языковых.

Свой язык носитель «тутэйшего» сознания обычно определяет как «наш», «здешний», «простой» (в противовес языку образованных социальных групп).

Ситуация усложняется и тем, что этническое сознание социальных «верхов» (которые, собственно, и продуцировали представления об этносах) также было весьма подвижным.

Как отмечалось выше, социальные элиты нередко меняли «свою» этническую, языковую и культурную идентичность на «чужую» по соображениям социального престижа.

Таким образом, «этносы» до Нового времени представляли собой рыхлые, социально фрагментированные образования с размытыми границами, в рамках которых социальные низы не имели выраженного «этнического» сознания, а «верхи» — могли идентифицировать себя с «чужой» этнической и языковой общностью.






Представления об этносе и «этническом» языке как «объективной» основе нации формировались вместе с самой нацией, в процессе национального строительства.

Задачей этих представлений было интегрировать различные социальные и территориальные группы в единую общность — нацию.

Чувство этнической общности и основанная на ней национальная солидарность должны были разрушить социальные барьеры сословного общества, а также очертить территориальные границы нации.

Национальное строительство, начавшееся на Западе и в той или иной форме затронувшее весь мир, происходило в 18-19 вв. и сопровождалось многочисленными конфликтами как в «вертикальной», так и в «горизонтальной» плоскостях.

Демократическая интеграция социальных «верхов» и «низов» в рамках нации нередко сопровождалась сопротивлением со стороны первых, не желавших расставаться с привычными сословными привилегиями.

В случаях, когда «верхи» принадлежали к «чужой» этноязыковой общности (германизированные/полонизированные/мадьяризированные элиты Богемии, Остзейского края, Литвы, Западной Руси, Словакии), социальный конфликт обретал форму национального.

В этих случаях «нация», формировавшаяся социальными низами и средними слоями, восставала против «предательских» элит, в конечном счете изгоняя их со «своей» территории.


В «горизонтальной» плоскости главным конфликтогенным фактором становился вопрос о национальных границах и, соответственно, национальной принадлежности тех или иных территорий.

Проблемы здесь возникали как в связи со смешанным проживанием разных этнических групп (воспринимаемых как части разных наций) на одной территории, так и спорностью/неопределенностью национальной принадлежности тех или иных этнических групп.

 

В первом случае итогом таких конфликтов нередко становились массовая депортация, а то и геноцид «неправильного» населения.

Во втором случае речь идет о конкуренции альтернативных национальных проектов, претендующих на одни и те же территории и их население.
 

Подобная ситуация может возникнуть из-за неочевидности статуса друг относительно друга близкородственных этнических групп, проживающих на сопредельных территориях, когда различия между этими группами могут быть истолкованы как вариации в рамках единой этнонациональной общности или как маркеры принадлежности к разным этносам и, соответственно, нациям.


Языковой вопрос в таких ситуациях обретает одну из главенствующих ролей.

«Национальный» язык сам по себе является искусственным конструктом, который формируется вместе с нацией.

«Национальный» язык предстает как унифицированное средство коммуникации в рамках национального сообщества.

Это нормированный, стандартизованный язык, в основе которого лежит тот или иной разговорный диалект (как правило, столичный), однако в результате литературной обработки и стандартизации этот язык неизбежно в той или иной мере удаляется от своей диалектной первоосновы.

Нередко такой «общенациональный» язык испытывает влияния других наречий и диалектов, подвергается воздействию более «развитых» иностранных языков, из которых заимствуется специальная (иногда частично и общеупотребительная) лексика, терминология и т.п.

Таким образом, возникает дистанция между литературным «национальным» языком и разговорными диалектами.

Эта дистанция может быть различной. Если она невелика, то «национальный» стандарт, как правило, безболезненно ассимилирует диалектные отличия, либо же они сохраняются в том или ином виде, но не воспринимаются как проблема и угроза «национальному единству».

Однако если диалектные отличия от «национального» стандарта довольно глубоки, то может возникнуть вопрос, а не является ли данный диалект отдельным языком, который может обрести самостоятельный национально-литературный стандарт?

В логике языкового национализма общность языка является основой общности политической.

Соответственно, обособление того или иного диалекта в отдельный язык также становится поводом для политических требований: как минимум, национальной автономии, как максимум — самостоятельного государства.

Вот почему оказывается столь конфликтогенным существование на одной территории двух альтернативных проектов национального самоопределения:

— «объединительного», рассматривающего данную территорию, ее население и язык как часть более крупного этнонационального сообщества,

— и «сепаратистского», видящего те же территорию и население в качестве отдельной языковой нации.