Не самое лучшее дело — писать некрологи. Однако, когда оставляет мир кто-нибудь действительно значительный, когда ставится в конце точка размером то ли с колесо БелАЗа, то ли с колесо обозрения, когда уносится вдаль комета, озаряя уходящего прощальным хвостом своим и выхватывая вдруг неповторимые черты его, — невольно возникают слова.

Эдуард Вениаминович был значительной фигурой. Не просто фигурой, а мощным литературным явлением. Именно и прежде всего литературным: в России, на родине Лимонова, литература заключает в себе непомерно много: и политику, и эстетику, и мессианство самой безумной пробы.

Он, конечно же, ощущал себя мессией, пройдя головокружительный жизненный путь и ни на одном из этапов не потеряв, не истратив этого ощущения. У многих одержимых ощущение своей миссии притупляется годам к сорока; а тут и к восьмидесяти било оно ключом, и било не зря и неспроста.
 
И сейчас, когда Эдуард Вениаминович скончался, по-прежнему будет трудно, — ибо не вырубить топором ни написанное желчным пером его, ни оставленный им в общественном сознании след.

Был он большой писатель земли русской. Исключительный человек, кому-то приятный, кому-то нет, с его-то даром заботиться об этом не стоило. Признавать его станут, конечно же, только сейчас. Придавят бронзы многопудьем и обернут во мраморную слизь. Захлопочут, залепечут льстивыми языками. Может быть даже, этими языками облизнут, помер бо — и не страшен.



И позабудут всю грязь, которую истратили на него, позабудут все свои эскапады и возмущения в его адрес. Уже многие, совсем недавно клеймившие и гнобившие, ударились в славословия.
 

У нас трудно быть enfant terrible при жизни, зато после смерти всегда очень мило все.

Так вот, Лимонова облизывать не надо — он сам во сдувшейся и бессмысленной позднесоветской литературе торчит нахально и бесспорно, как железный крюк, торчит — и будет уже торчать, не выкорчуешь.

Много судачат о его биографии. Она действительно невозможно литературна. Рабочий паренек из Харькова, начитавшийся Александра Блока и навсегда, на всю жизнь отравленный им; молодой стихоплет в Москве, андерграундный и маргинальный; неприкаянный эмигрант-матерщинник на самом дне американской жизни; признанный писатель в парижской мансарде; вернувшийся из эмиграции в разваливающееся отечество нарочитый экстремист.

Взлеты и падения, возможные лишь тогда, когда человек у Провидения на контроле.

Нечего говорить, что и сам он был исполнен парадоксов. Убежденный маргинал, стал для многих эстетическим ориентиром; зацикленный якобы на себе, умер бессребреником на съемной квартире; злой и беспощадный к истеблишменту, приноровившийся припечатывать коллег двумя-тремя словами, "милел людскою лаской" к простому люду, сознательно отождествлял себя с ним и видел свою миссию в том, чтобы отстаивать его интересы.
 
Ну, может быть, к интеллигенции здесь он оказался по-ленински суров, но, черт возьми, в обществе доморощенных снобов и эстетов, презирающих народ, усилиями которого только и кормятся они, имел право перегнуть палку.

Вообще же, именно в силу широкости литературы русской вспоминающие сейчас о Лимонове менее всего говорят о нем как о писателе. Между тем, он создатель замечательно простого и вместе с тем меткого языка, обладающий безжалостным зрением, проникающим в самую суть людей и вещей. Именно сочетание этих двух качеств делает писателя — Писателем.

Исторически, при всех особенностях невозможной личности своей, Лимонов явился продолжателем суровой и аскетической литературной линии разночинцев.
 

Этот общепризнанный нарцисс оставался именно народным писателем, ориентированным на то немое большинство, которое сильные мира сего ничтоже сумняшеся вынесли за скобки истории.

И прежде Берроуза и Мисимы встретит его на том свете, широко распахнув объятья, Николай Гаврилович Чернышевский. Родившийся, кстати, в Саратове, где Эдуард Вениаминович много позже мотал свой срок.

Теперь ему мотать срок небесный, до следующего воплощения. А в том, что такая яростная, чистая, первозданная энергия должна снова воплотиться где-нибудь, сомневаться не приходится.
 

---

---